Мои враги (сборник) - Виктория Токарева

– Грешите? – удивилась Рита. Ее поразило само слово. – Я ни на кого не грешу.

Профессор успокоился. Больная – обычная темная дурочка с совковой покорностью. Ей и в голову не приходило с кого-то спросить. Она была благодарна за то, что ее лечат бесплатно. На Западе такая операция стоила бы тысячи долларов.

Несколько поколений, включая Ритино, воспитывалось на примере Павки Корчагина. Революция отняла у него здоровье. И в двадцать шесть лет, будучи калекой, он лежал и прославлял эту революцию. И Рита с инфекцией в суставе лежала, исполненная благодарности к врачам. И ее глаза светились от высокого чувства и высокой температуры.

Главный врач величественно кивнул. Отошел. Следующая была Татьяна.

– А где снимок? – спросил профессор.

Францевич неопределенно повел рукой, дескать, где-то там, но случай тривиальный, закрытый перелом, ручная репозиция, ничего особенного, заслуживающего профессорского внимания.

На фоне Ритиного осложнения ее случай действительно выглядел почти симуляцией. Но тем не менее...

Почему Францевич не показал снимок? Татьяне это не понравилось. Что-то царапнуло внутри. Может быть, он скрывал свою медицинскую ошибку?

Татьяна постаралась подавить в себе подозрительность. В конце концов, она – в специализированной больнице. Францевич – немец. Почему надо думать худшее?

Впоследствии Татьяна часто возвращалась в эту точку своей жизни. Надо было ПОТРЕБОВАТЬ снимок. Попросить дать письменное заключение. Надо, чтобы они БОЯЛИСЬ.

Последняя в палате – старуха-Моцарт. Профессор был особенно внимателен, потому что ему звонили из администрации президента. Он уважал два фактора: ВЛАСТЬ и ДЕНЬГИ.

В остальных случаях – как получится. Повезло – твоя удача. Не повезло – се ля ви.

Туалет находился в конце длинного коридора. Татьяне было запрещено наступать на ногу, и она скакала на костылях по скользкому кафелю. И пока добиралась в одну сторону, а потом в другую, три раза обливалась потом и отчаянием.

Скорее бы домой...

Наконец настал день выписки.

Забирать пришли сын и невестка Даша. Даша – стюардесса, они и познакомились в самолете. Она показалась ему заоблачным ангелом. У ангела – тяжелая жизнь. Прежде всего не полезна сама высота. Во-вторых, приходится бросать семью. С ее красотой и знанием языка вполне можно было найти наземную службу. Но деньги... Даша летает. Сын ползает. Кладет паркет, тридцать долларов за метр. Если дубовый – пятьдесят.

Татьяна сначала стеснялась: непрестижно быть паркетчиком. Но сын объяснил: непрестижно быть бедным и сидеть на шее у жены.

Даше и сыну дали кресло-каталку, и они торжественно и весело выкатили Татьяну из больницы.

Возле своего дома Татьяна вылезла из машины и кое-как доскакала до лифта, от лифта – до двери. И наконец опустилась в свое кресло. ВСЕ! Вот где счастье: опуститься в кресло и почувствовать, что ты дома. Что будет дальше – это дальше. А пока что ты – дома.

Потянулись дни, похожие один на другой. Татьяна сидела в кресле с загипсованной ногой, выставив ее вперед, как ружье.

Это была репетиция большой старости: неподвижность и зависимость от других.

По ночам не спала от боли. Днем боль притихала, как будто боялась света. А ночью выходила из засады – наглая, как крыса, уверенная в своей силе.

Молодая семья: сын, Даша и Сережа – временно обитала в ее доме, поскольку делала у себя ремонт. Подвернулась дешевая бригада молдаван: они брали в десять раз дешевле, чем московские шабашники, и в двадцать раз дешевле, чем югославы и турки.

Сын воспользовался моментом и перестроил свою квартиру на современный лад: сломал стены, объединил одно с другим. Квартира обещала быть белой и просторной, как в западных каталогах.

Татьяна поначалу обрадовалась совместному проживанию. Дети будут ухаживать за ней, холить и лелеять. А перед глазами прекрасное видение – внук Сережа, что само по себе лучше всяких лекарств. Они будут подавать стакан воды. Приносить книгу и очки. Даша будет готовить и приносить тарелку. И уносить тарелку.

Все так и было. Пока не надоело. ИМ не надоело. Сострадать долго – невозможно. Вот что она поняла. Сострадать можно недолго. А когда тянется изо дня в день, из недели в неделю и не видно конца – надоедает.

– Даша...

– Ой... ну что?

– Лекарство...

– Ну положите рядом. Поставьте термос с водой...

Звонит телефон.

– Сережа, сними трубку, – просит Татьяна.

– А почему я? – И идет мимо.

– Между прочим, я из-за тебя сломала ногу, – напоминает Татьяна.

– Ну что ты такое говоришь? – вмешивается сын. – Что ты на него вешаешь?

Сын прав. Но, в конце концов, имеет она право на сострадание?

Муж сочувствовал в первые минуты, когда узнал. Он мотал головой, как лошадь, на которую сел слепень. Возможно, он сострадает и дальше, но при этом ходит в бассейн, на теннис, читает газеты и смотрит по телевизору новости по всем программам.

Подруги по телефону ахают и охают. Одна принесла костыли, другая сварила холодец, говорят, это полезно при переломах. Третья притащила мумие. Прибежали – убежали. Поохали, отвлеклись. Собственная жизнь подпирает, толкает в зад, бьет в лоб, задает неразрешимые вопросы. Страна с лязгом переводит стрелки с социализма на капитализм. Поезда сталкиваются и летят под откос. Теплоходы тонут в черной ночной пучине. Земля разверзается и поглощает дома, улицы. Поглотила и сомкнулась. Как будто и не было ничего. Конец света. Апокалипсис. На этом фоне – двусторонний перелом лодыжки одной стареющей актрисы...

Татьяна скачет на кухню и по дороге натыкается на свое отражение в зеркале. Голова с растрепанными волосами, как кокосовый орех. Глаза затравленного зверя. Кого? Собаки? Медведя?

У поэта Семена Гудзенко есть слова: «Не жалейте о нас, ведь и мы б никого не жалели». Это единственная жестокая и честная правда. И она себя тоже не будет жалеть. Просто передвигаться метр за метром – медленно и тяжело: скок... опора на костыли и снова скок...

Вот и все.

Через десять недель сняли гипс.

Иван Францевич разрезал специальными ножницами и разодрал руками тяжелые оковы. Татьяна наступила на ногу, и в ее глазах вспыхнула паника. Она наступила на острую боль.

Сделали контрольный снимок. Татьяна ждала. Францевич вышел и сказал, что все в порядке, но снимок должен высохнуть. Современная аппаратура снимает, проявляет и сушит одновременно. Но их больница не располагает такой техникой. Нужно подождать, пока пленка высохнет.

У Татьяны что-то царапнуло внутри. Почему он не отдает ей снимок... Однако выражать недоверие вслух – это все равно что уличить в воровстве или мошенничестве. Она полезла в сумку и протянула ему конверт с деньгами. Францевич взял деньги спокойно и с достоинством. И это успокоило. Если человек берет деньги, значит, считает свою работу сделанной и качественной.

Они стояли и беседовали на светские темы. Не как врач и больная, а как врач и актриса. Как мужчина и женщина. Францевич поделился, что хочет построить дачу. Татьяна заметила, что на врачебные гонорары дачи не выстроишь. Францевич намекнул на папашу из Мюнхена. Он с ними не жил, но материально поддерживал. Оплачивал свое отсутствие.

Татьяна не кокетничала, но видела, что Францевич хочет ей нравиться. Мужчины тоже хотят нравиться, как и женщины.

Раздался телефонный звонок, и хриплый, прокуренный женский голос назвал свое имя: Люся. И предложил принять участие в кинофестивале, который состоится в курортном городе.

– В каком качестве? – удивилась Татьяна.

– В качестве Татьяны Соколовой.

Голос незнакомой Люси показался теплым, красивым, с оттенком богемности.

– Я сломала ногу, – доверчиво сообщила Татьяна.

– Вы в гипсе?

– Нет. Гипс сняли.

– А что вам мешает?

– У меня болит нога.

– Вот там и полечите. Это же море. Солнце. Виноград.

Боже мой... Где-то есть море, солнце и виноград. И фестиваль.

– А когда? – спросила Татьяна.

– Через два месяца. Сентябрь. Бархатный сезон.

Вот теперь можно сидеть и ждать, ходить и ждать, жить и ждать. Потому что впереди есть сентябрь. Бархатный сезон.

Первый раз Татьяна увидела ЕГО на открытии.

Собираясь на открытие, замотала лодыжку эластичным бинтом и, чтобы скрыть потраву, надела выходные черные шелковые брюки и шелковый пиджак цвета горчицы.

Выражение затравленности сошло с лица, но не до конца. Оно смывалось только улыбкой. Но тоже не до конца.

Волосы лежали так, как надо. Перед отъездом Татьяна посетила самую дорогую парикмахерскую. Среди зеркал, белой мебели, искусственных деревьев и цветущей юности молоденьких парикмахерш она чувствовала себя как куча хлама. Ей вымыли голову, замотали полотенцем, и из глубины зеркала глянула старая медведица, которая почему-то захотела сделать прическу.

Но вот прическа сделана. Волосы летят и ложатся. Волосы – что надо. И костюм – что надо. Дорогая существенная женщина.