Бессмертник - Белва Плейн

Они вышли из раздевалки и, с трудом выпрастывая ноги из вязкого песка, двинулись к мужьям.

Солли с Джозефом уже расстелили одеяла. Гарри и Ирвин, большие мальчики девяти и десяти лет, по-отцовски курносые, в полосатых, бордово-белых костюмах, плескались в воде. Малышки, орудуя ведерками и совками, прилежно делали куличики.

— А, вот и вы! — воскликнул Джозеф. По выражению его лица Анна поняла, что выглядит и вправду очень хорошо. Никто, кроме нее, не заметил его прищура и чуть вздернутой брови. Всего за несколько месяцев они создали свой тайный, «супружеский» язык; она думала, что на это потребуется куда больше времени.

— Наконец-то я вижу океан! — сказала она. — Когда мы плыли, он казался ужасно мрачным и сердитым.

Здесь океан был ласковым и безмятежно прекрасным, ряд за рядом он выкатывал на берег кипучую пену и потом с тихим вздохом слизывал ее обратно.

— Мы пойдем окунемся, — объявил Солли.

— Можно и мне с вами? — взмолилась Анна.

Джозеф нахмурился:

— Нет-нет. Еще, упаси Боже, оступишься, упадешь. Нет. Я тебя сюда в следующем году привезу, честное слово!

Одеяла мужчины расстелили возле волнореза, и Руфь удобно прислонилась к камню и подтянула в тень корзинку со снедью.

— Хорошо, правда? Погоди, вечером еще фейерверк будет. Жаль, что летом так мало праздников! Мы и тридцатого мая приезжаем, на День поминовения, но тогда в воду не сунешься, холодная. Нет, ты посмотри, что мои мальчики вытворяют! Им же вода в уши попадет! Знаешь, я тоже, пожалуй, окунусь. Не скучай.

Анна легла на спину, придерживая руками живот. Ребенок зашевелился, слабо ткнулся в ее ладони. От теплого бремени и теплого солнца по телу разливалась ленивая истома. Каким он будет, этот ребенок? Как же не терпится на него посмотреть! Каким он будет? Будет ли счастлив с ними, полюбит ли? Иногда ведь родители душу в детей вкладывают, а они все равно вырастают чужими. На кого он будет похож? Может, на кого-нибудь из их родителей? Или на далеких, давно умерших предков, о которых они и не слыхивали?

До чего желанный этот ребенок! Как ждут его появления на свет и отец, и мать! Как гордится Джозеф ее выросшим животом, натянутой как на барабане молочно-белой кожей. Муж пребывает теперь в постоянном беспокойстве.

«Не смей целыми днями стряпать и убирать! С меня довольно и пары яиц на ужин. Ты совершенно не отдыхаешь, вечно хлопочешь, бегаешь! — А мгновение спустя он с тем же пылом говорит почти обратное: — Завтра непременно сходи на длинную прогулку. Ты слишком мало двигаешься. Доктор Арндт сказал, что физические упражнения очень облегчают роды».

Анна изумлена: «Ты говорил с доктором?»

«Ну, я зашел к нему, хотел сам убедиться, что с тобой все в порядке».

Да, Джозеф всегда обо всем заботится. Он — строитель, созидатель, аккуратный, бережливый, неспешный. Он принял их брак на свои плечи и будет строить семью — по камешку, по кирпичику, — прочную и незыблемую. В его душе нет места предательству. Он знает, что говорит, и умеет отвечать за свои слова и поступки. Он безмерно надежен. Лежа на кровати возле него, Анна ощущает эту надежность, безопасность. И нежность.

А ей и не нужно ничего, кроме нежности. То, другое, та бешеная сила, тот порыв, когда он проникает все глубже и глубже, стремясь перелиться в нее целиком, ей неведомы и не нужны. Она понимает, что им движет нечто могучее, но ее тело не откликается на этот зов. Для нее самое важное в любви — ласка и нежность. Так, вероятно, устроены все женщины, а остальное они исполняют ради мужа. И чтобы иметь детей. Нет, разумеется, она ни с кем это не обсуждала, никогда. Будь у нее сестра… Впрочем, ее сестра знала бы о таких вещах не больше нее самой.

Однажды, еще у Руфи, Анна строчила брюки и случайно подслушала разговор двух женщин. Они тихонько жаловались друг другу, что к вечеру до смерти устают, а мужья, хоть и работают до седьмого пота, не устают настолько, чтобы им расхотелось…

И все же приятно знать, что ты, твое тело так необходимы мужу. А что он шепчет по ночам — стыдно вспомнить! Но, как видно, таковы все мужчины. Значит, и стыдиться тут нечего. Все хорошо, все правильно.

— Анна, ты очень похожа на свою мать, — сказала Руфь.

Анна открыла глаза. Руфь стояла над ней, запахнувшись в огромное полотенце.

— Правда?

— Я видела ее не так-то часто, но многое врезалось в память. Она отличалась от всех вокруг, выделялась…

— Чем?

— Она не разговаривала на всякие житейские темы. Мне вообще всегда казалось, что ей бы жить не в местечке, а в Варшаве или, может быть, в Вильно, где есть школы. Но она не жаловалась, при мне, во всяком случае.

— А еще что-нибудь ты помнишь?

— Нет, пожалуй. Я ведь уехала совсем ребенком.

А я помню кладбище, сбивающий с ног ветер, помню, как старалась запомнить их лица и знала, что забуду. А теперь вот и вправду забыла. И ни единая живая душа по эту сторону океана не представляет, как я жила прежде, до того, как четыре года назад приехала в Америку. Моя судьба разъята на две половинки, и главная осталась там, за океаном… Нет, там ее нет, она только в моей душе.

— Плохо, когда семья разбросана по всему свету. У твоих детей тут не будет близких родственников, кроме матери Джозефа, — снова заговорила Руфь.

— Ей уже шестьдесят четыре года.

— Да? Я бы дала ей даже больше, совсем старухой выглядит.

— Ей выпала тяжелая жизнь. Мы хотели взять ее сегодня с собой, она никогда не бывала на море. Представляешь, за столько лет! Но она и слушать не хочет.

— А что будет, когда она окончательно одряхлеет или заболеет и придется продать магазин? — спросила вдруг Руфь. — Джозеф, наверное, захочет, чтоб она жила с вами?

— Не знаю. Мы никогда об этом не говорили, — в замешательстве ответила Анна.

Эта угрюмая, пахнущая чем-то кислым старуха в ее доме? И тут же Анну захлестнула волна жалости и стыда. Бедная, бедная! Быть старой, немощной в чужом доме, у чужой женщины, у молодой хозяйки, которая терпит тебя из милости! Ужасно…

— Если это случится и Джозеф захочет взять ее в дом — что ж, конечно, я приму ее, — сказала она тихонько.

— У тебя золотое сердце, Анна. Я так рада за вас обоих и рада, что зазвала Джозефа с тобой познакомиться.

— А я тебе даже спасибо не сказала… — растерянно улыбнулась Анна.

— Ай, кому нужно твое спасибо? Я не затем старалась. Но он меня поблагодарил. Он в тебя по уши влюбился, с первого дня. Только считал, что он тебе не нравится, потому не заговаривал о женитьбе. Знаешь, — шепнула Руфь со смешком, — он считал, что ты в кого-то влюблена. Но я ему сразу сказала: нет, ничего подобного. Между прочим, окажись на месте Джозефа кто другой, я бы разубеждать не стала — мужчинам полезно поревновать и помучиться. Но Джозеф не такой, он… — Руфь подыскивала слово, — честный. Да, он очень честный.

— Да, — сказала Анна. — Верно. — Она сидела не шелохнувшись, вполуха слушала без умолку болтавшую Руфь и блаженствовала в щедрых, неиссякаемых потоках солнечного тепла и света. Как же хорошо!.. У кромки воды Джозеф играл с мальчиками в мяч. И сам выглядел совершенным мальчишкой, ловким и счастливым. Голос его звенел. А она и не знала, что он умеет играть… Таким и должен быть настоящий мужчина, так и должен жить. Таким, наверно, и хотел создать его Бог, свободным и бестревожным, чтоб радовался жизни вместе с прочими Божьими тварями.

Да, но разве это возможно? Кто и чем будет расплачиваться за такое счастье? А расплачиваться надо всегда. Сегодняшний праздник обошелся им не так дешево: и за проезд заплати, и за еду. «В поте лица твоего будешь есть хлеб», — говорил в таких случаях Джозеф. Он любил цитировать Тору. Казалось, он находит там ответ на любой вопрос.

Вскоре мужчины уселись возле жен.

— Анна, ты хорошо себя чувствуешь? — спросил Джозеф.

— Изумительно.

— Ты скажи, когда устанешь.

— Устанешь! Я уже устала — от безделья! — И Анна достала из корзинки вязанье — длинное прямоугольное кружево снежной белизны.

— Солли, посмотри, какая работа! — восторженно воскликнула Руфь. — Что ты вяжешь?

Анна вдруг смутилась:

— Накидку для коляски. Под ней будет атласная подкладка, голубая или розовая, как уж Бог даст…

Руфь восхищенно покачивала головой:

— Все-то ты умеешь, Анна! И все у тебя продумано: и стряпня, и рукоделье…

— Расскажи ей про коляску! — прервал Джозеф и принялся рассказывать сам: — Мы неделю назад купили на Бродвее коляску. Белая, плетеная, верх откидывается — хочешь тебе солнце, хочешь тень!

— Первый ребенок — какое же счастье… — сказала Руфь. — На него еще хватает времени… Вера! Джун! Не кидайтесь песком! Сесилечка же еще маленькая! Как вам не стыдно!

— А спорим, вы не знаете, что такое песок! — с важным видом заявил Гарри.

— Песок? Ну, это то, что под ногами на пляже… — удивленно сказала его мать.