Заклятие счастья - Галина Романова

– А хотя бы за неуважение к сотруднику полиции. Тыкаете мне тут, понимаешь. Разве это позволительно? – Он увеличил нажим на авторучку, щелканье сделалось почти оглушительным. – И я могу вас задержать за то, что вы были последним человеком, с кем разговаривала накануне своей гибели Надежда Ивановна Головкова.

И он развернул к Горелову рамку с фотографией, где Надя улыбалась в объятиях своей матери и подруги. Он тоже не решился убрать фото со стола, как и его предшественник, сбежавший из этого кабинета из суеверных соображений.

– И что с того, что я с ней говорил? – Горелов медленно присел, будто садился на пороховую бочку. – Она позвонила, спросила, не вспомнил ли я чего? Я ответил, что ничего нового не вспомнил. Поздравил ее, она меня, и все.

– И все?

– Все… Кажется… – неуверенно проговорил Горелов и снова глянул на Назарова бегающим затравленным взглядом.

– Вы уж перекреститесь, Степан Сергеевич, чтобы вам не казалось! – фыркнул Сергей, на мгновение прерывая щелканье авторучкой и нацеливаясь ею в голову Горелова. – Ведь разговор, о котором говорите вы, не занял бы и двух минут. Так?

Тот кивнул.

– А говорили вы почти пять. Пять минут! О чем? Поздравления заняли так много времени?

Горелов опустил голову. И Назаров, к непонятной радости своей, обнаружил на его макушке приличную плешинку. Ага! Потрепало десятилетие-то, не оставило в покое!

– О чем умолчали, Степан Сергеевич? Что сообщила вам Надежда Ивановна? О чем спрашивала? Что вы ей рассказали?

– А я помню, что ли?! – возмутился он и выбросил руку с кепкой в его сторону, тыча на папку с делом. – Там небось все записано! Сколько времени прошло! Восемь месяцев! Я помню, что ли?!

Назаров швырнул авторучку на стол, поднялся из-за стола, обошел вокруг стула, на котором горбился Горелов, и, чуть склонившись, шепнул ему на ухо:

– Либо ты вспоминаешь все сейчас, либо в камере. А? Идет?..

Глава 8

– Мам! Я дома!..

Саша привычно сбросила пыльные туфли у порога, шевельнула онемевшими от высоченных каблуков ступнями, надела домашние летние шлепки. Таким же заученным жестом поставила сумочку на полку под вешалкой в шкафу. Задвинула зеркальную дверь шкафа и изучающе уставилась на себя.

Она сильно изменилась за десять лет? Он узнал бы ее, выйди она из машины? Узнал бы в этой взрослой, с усталым взглядом девушке, за плечами которой переезд в Москву, институт, аспирантура, неудачное замужество, возвращение домой или сказать проще – бегство, навязчивое ухаживание сразу двух мужчин, ту девочку, которую когда-то любил? Ту – с живым блеском в глазах, смешливую, подвижную, послушную, любопытную – узнал бы? Или сделал вид, что они незнакомы? Что было бы, окликни она его в то утро?

Например, она бы сказала ему:

– Сережа, привет. Не узнаешь?

А он:

– Нет, извините.

Или:

– Узнаю, привет. И что дальше?

Или вообще просто кивнул бы ей, глянул неприязненно и ушел обратно за железные двери. А она бы тогда что стала делать? Стояла бы под палящим южным солнцем как дура и… плакала бы?

Нет, она правильно поступила, что осталась сидеть в машине. Если бы она расплакалась, Усов бы пристал с вопросами. Она бы стала врать, он бы не поверил. И сделался бы еще более подозрительным. Хотя куда уж сильнее!

Плакать ей хотелось всю минувшую неделю. С того утра, как она увидела его на ступеньках полиции – почти неизменившимся, таким же загорелым, красивым, но совершенно чужим, ее душили слезы.

С утра, едва она просыпалась в своей постели и открывала глаза, в желудке селилась холодная пустота. Или она просто просыпалась вместе с ней? Не спасал ни горячий чай, ни кофе. Ни огненный супчик в обед. Пустота наступала! Она вытягивала все силы, она разбухала, она ползла вверх по нервам, по жилам, подбиралась к горлу, она перекрывала дыхание, давила на затылок, виски, застилала глаза пеленой. Или слезами?

Ей было так плохо, так отчаянно плохо, что в какой-то момент она едва не рассказала все матери. Вовремя одумалась. Та Сережу ненавидела. И она бы ни за что не поняла. Она же не понимает, почему ее дочь не жалует Усова! Хорошо хоть с Вадиком отстала. Она принимает его у них в доме, они разговаривают, подолгу рассматривают какие-то древние бумаги, оставшиеся от отца, а к ней, к Саше, не пристают. Это было уже неплохо. Еще и Вадика она бы просто не вынесла, сорвалась бы на истерику.

– Мам! – снова громко позвала Саша и, нарочито шаркая – она любила позволить себе эту слабость после высоких каблуков, – пошла в кухню. – Мам, ты где?

Матери в кухне не было. Тихо урчал холодильник, в ванной, было слышно, работает стиралка. В раковине под полотенцем размораживалось мясо. На плите кастрюля с готовыми спагетти. Это их ужин. Нет, мясо еще, мать что-то должна была приготовить из мяса. Оно, кстати, разморозилось. И полотенце пошло бурыми пятнами, кровь просочилась.

– Мам, что будем делать из мяса? – громко крикнула Саша, падая на уютный диванчик в углу и устало прикрывая глаза, их просто невыносимо жгло от невыплаканных слез.

Мать снова не отозвалась. В ванной комнате несколько раз просигналила машинка, стирка закончилась. Сейчас мать, если она дома, поспешит вытащить белье. Если ее нет дома, то она должна будет вернуться уже скоро. Она не терпела, когда белье долго залеживалось в стиральной машине.

Саша откинула голову на спинку дивана, какое-то время прислушивалась, не раздадутся ли в доме материны шаги, и незаметно задремала. Очнулась от того, что занемела шея. Со стоном потянувшись, она открыла глаза и обнаружила, что проспала почти два часа. Это и сном-то нельзя было назвать. Скорее забытье, сквозь которое она слышала, как включается и отключается холодильник. Как ездят машины за воротами их дома, как громко где-то плачет ребенок. Но странно, не было слышно матери.

Саша встала, потерла занемевшую шею и снова громко крикнула:

– Мам! Ты где?

Дома матери не было. Она обошла все комнаты, спустилась даже в подвал. Нигде ее не было. По идеальной чистоте было заметно, что мать прибиралась, прежде чем уйти. У себя поменяла постель. Загрузила постельное белье в стиралку и ушла. Куда? Зачем? Сумка ее на месте, Саша свою ставила рядом с сумкой матери. Телефон! Саша бросилась звонить матери на мобильный, и он вдруг зазвонил из гостиной. И обнаружился на столике, и любимый журнал матери там же, и поверх него ее очки.

Саша заметалась в странном испуге по дому и саду. Потрогала заднюю калитку, она оказалась запертой. Она, если честно, даже не помнила, где ключи от нее. Ее никто никогда не отпирал. Потом пробежалась по соседям. Никто не видел Аллу Геннадьевну выходящей из дома, никто не видел ее входящей в него. Ее просто никто не видел.