Родина слонов - Андрей Калганов

Ловкач не видел, как угомонили ватажника, не видел он и того, как ожили израненные кмети. Но плох разбойник, который собственной шкурой не почует, когда этой шкуре грозит урон. Ловкач не стал дожидаться, пока трое дюжих воев изрубят его в капусту, порскнул к саду, пересек его, домчал до стены, стремглав взлетел на яблоню и прямо с ветви нырнул вон со двора.

— Живой, — все еще не веря своему счастью, дико захохотал Ловкач, — ЖИВОЙ!

Он побежал, как полоумный. Только бы не нарваться на разъезд! Нет, далеко ему без коня не уйти. Те, что пришли вызволять Филиппа, наверняка кинутся в погоню, а люд куябский дорожку покажет. Бона, к плетням прилипли.

Ловкач остановился, несколько раз обернулся кругом, выставив перед собой меч. Со всех сторон высились плетни. Со всех сторон смотрели хмурые, настороженные лица. У него аж голова закружилась. Вертелось и скакало все перед глазами. Сердце молотило так, будто вот-вот выскочит.

— Чего вылупились, — заорал Ловкач, — ненавижу, всех ненавижу!

Он бросился к ближайшему плетню, намереваясь раскроить вихрастую голову. Та вмиг исчезла, а Ловкача окатило помоями — людин плеснул, не высовываясь. Ловкач в бессильной злобе набросился на плетень. Щепки разлетались под ударами тяжелого меча.

«Нет, так не пойдет. Так точно пропаду», — опомнился Ловкач. Он отдышался, посмотрел вокруг. Людины попрятались, только через плетень виднелась седая бородища какого-то деда. Ловкач погрозил деду мечом, старик в ответ показал длинный нож.

Отбирать скакуна у людинов — себе дороже. Встретят рогатинами, да вилами, да топорами, никакие брони не помогут, никакие ухватки воинские. Это с виду людины пугливые и неповоротливые. А как навалятся всем скопом: хозяин с сынами да работниками, да псов спустят...

Что же делать? У Ловкача мелькнула спасительная мысль. А вдруг Любомировы кмети про телегу забыли. Ведь не до нее же им было! Он бы, во всяком случае, не стал заводить телегу на двор. Зачем, когда там она без надобности?

Ловкач сбросил кольчугу и меч, чтобы случайный разъезд мог принять его за людина (что сброя, когда жизнь пропадает?), и, трясясь от страха, пробрался ко двору ромея. По пути он подобрал среди отбросов обгрызанную морковину и спрятал за пазуху.

Хорошо, что Филипп поставил двор наособицу — вокруг не теснились плетни, как везде в Куябе, и Ловкач избежал ненужных глаз. Поговаривали, что ромей выкупил у Истомы изрядный кусок земли. Видать, любил простор.

Как и думал Ловкач, о телеге никто не позаботился. Битюг неторопливо мял травку пухлыми губами. Тать подошел к мерину медленно, не дай бог испугать. Погладил по могучей шее, достал морковину и предложил скакуну. Мерин настороженно понюхал, потянулся губами и захрупал.

— Хороший, хороший... — шептал Ловкач, снимая хомут с коня. Только бы не заржал, не привлек внимание.

Вот хомут оказался на земле, и Ловкач охлюпкой поскакал к своим.

Ромея отнесли в дом, положили под образами. Филипп был бледен, жизнь медленно уходила из израненного тела. Под иконой Богородицы на коленях стояла Марфуша, беззвучно молилась.

На дворе голосили бабы. Каждая потеряла кто мужа, кто сына... Степан отошел от оконца, затянутого неким подобием пергамента. Мертвым уже не поможешь, а ромей... тот все еще цеплялся за жизнь, хоть и холодел с каждым мигом, и губы бескровились все более.

Кудряш с Радожем помогали складывать погребальный костер. В нынешнем Куябе всяк был за себя и мертвецов хоронили наособицу. На капище, где всегда разжигали священное пламя, ныне только псы бездомные бродят.

«Раны-то страшные, — подумал Степан, — но, видать, жизненно важные органы не задеты. Кажется, даже легкое не повреждено — дышит грек ненатужно. Коли не истечет кровью, вполне может оправиться».

Над ромеем стояла древняя бабка, беспрестанно шептала заговоры: «Затворись раны страшные, затворись раны горькие, высуши кровушку, Хорс-солнышко, пособи молодцу Род-батюшка...»

Марфуша била поклоны, часто крестясь и целуя нательный крестик.

Забившись в угол, скулил вислоухий щенок — любимец хозяина.

Кровь и не думала останавливаться. Бабка прыгала, кружилась, размахивая куриной лапой, но бинты-тряпицы все больше набухали, а ромей синел.

— Отойди-ка, бабуся.

Бабка вороной скакнула в сторону, недобро уставилась на Степана и зашамкала беззубым ртом. Белбородко со всей силы затянул тряпичные жгуты на руках и ногах ромея, надеясь, что кровить перестанет. Куда там!

— Ты, девка, — почти шепотом проговорил Степан, — успеешь помолиться! Беги к Любомиру, верно, знаешь, где он живет.

Марфуша взглянула на Степана невидящим взглядом:

— Знаю.

— Спросишь Алатора. Скажи, Степан послал. Пусть даст лютый корень, он раны затворяет, мертвого живым делает...

Алатор постоянно носил с собой мешочек с зельем. Белбородко однажды оно помогло, значит, и ромею поможет[8].

Алатор после недолгих расспросов дал девушке снадобье. Сам вместе с ней не пошел, потому как муштровал новиков, обучал принимать удар меча на щит. Мало ли доброго люда в Куябе побили? И что с того, ежели ромей помирает? Знать, боги так захотели.

Но снадобье дал — и на том спасибо.

Степан размотал окровавленные тряпицы, посыпал раны Филиппа зельем, потом размешал щепоть в деревянном ковше с водой и дал ромею глотнуть. Белбородко помнил, что это за дрянь, но купец даже не поморщился.

Кровь, как ни удивительно, почти сразу начала свертываться, раны прямо-таки на глазах запекались. Степан припомнил, как у Дубровки хазары с него едва не содрали кожу с живого и как Алатор его отстоял перед смертью-Мореной. Что бишь он говорил про порошок? Ведь наверняка что-то говорил. Хотя с чего варягу выбалтывать-то драгоценный рецептик? Белбородко перестал мучить память. Какая, в сущности, разница. Главное, чтобы ромею полегчало.

А ромею и правда полегчало. Он даже открыл глаза, взглянул на Степана и нехорошо ухмыльнулся. То, что произошло потом, Белбородко иначе как временным помешательством объяснить не мог. Ромей ни с того ни с сего принялся рычать, мотая головой, как припадочный, изгибаться дугой, лаять. При такой кровопотере это было, в принципе, невозможно. Но ромей, видно, про то не знал.

На шум сбежалась уцелевшая челядь (в основном бабы), Марфуша приложила мокрый рушник ко лбу отца. Ромей, не долго думая, отшвырнул его, резко сел и вцепился в горло Степана. Это с разорванными-то мечами ладонями! Белбородко с трудом отодрал пятерни Филиппа от своей шеи. Что делать с ромеем, Белбородко не мог ума приложить. Не будь Филипп изранен, успокоил бы ударом в челюсть.

— Рушники неси, да чтобы подлиннее! — крикнул Степан, отбиваясь от взбесившегося купца.

Марфуша кинулась вон и через миг вернулась с требуемым.

Степан навалился всем телом, прижимая Филиппа к лавке (слава богу, весил Белбородко за центнер). Заорал так, что бабка-знахарка охнула.

— Вяжи батьку!

Ромей обхватил Степанову шею и сдавил с такой силой, что тот захрипел. Белбородко попытался сорвать захват — куда там, руки Филиппа были словно из камня. В глазах у Степана потемнело. Еще немного, и... Наконец толпившиеся бабы сообразили, что не худо бы подсобить. Кто-то бросился на двор и притащил заступ. Просунули черен в зазор захвата, навалились всем миром...

Степан закашлялся и... от всей души впечатал кулак в челюсть болезного. Бог с ней, с врачебной этикой! Ромей закатил глаза и наконец угомонился.

Потирая истерзанную шею, Белбородко скатился с ромея, вырвал у Марфуши рушники и привязал ими конечности пациента к лавке, на которой тот возлежал. Как раз вовремя, потому что Филипп вскоре очухался и снова начал бесноваться...

Марфуша принесла откуда-то книгу в кожаном переплете, положила под голову отцу. Степан не стал спрашивать, что это за книга. И так ясно: девушка решила, что в отца вселился бес, а что лучше изгоняет бесов, чем Библия.

К ночи зелье отпустило, и раненый забылся тревожным сном. Кажется, он и во сне сражался с татями...

Через четыре седмицы Филипп встал на ноги и щедро отблагодарил спасителей. На ромейские монеты Белбородко справил хоромы, немногим уступающие Любомировым. А Кудряш и Радож получили двух отменных скакунов, которым мог бы позавидовать сам василевс.

Глава 3,

в которой враги поджигают детинец, но сталкиваются с таинственным

Широкой дугой стояли повозки, сцепленные друг с другом толстыми веревками. За повозками блистал Днепр. Внутри полукруга холмились шатры Истомы, княжьих ближников и начальников сотен; поодаль были разбросаны палатки десятников и простых воинов. Дымились кострища, кое-где на углях пеклось мясо. Вой, что не были заняты разбоем, пили брагу, горланили песни, дрались, лапали продажных девок, что прибиваются к любому войску. Но бездельных воев было немного — со всех сторон к лагерю стекались кмети, седельные сумы которых трещали от награбленного добра. Всяк хотел урвать напоследок...