Адмирал Ушаков - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Как нет?
– А где же они?
– Вот полюбуйся!
Любушка закатала рукав. На полной руке, выше локтя, виднелся большой синяк.
– Кто это?
– Ты! Всё твои рученьки! Ах ты мой тамбовский медвежоночек!..
…Свеча почти догорела, когда Любушка собралась уходить.
– Я тебя провожу, – сказал Ушаков.
Любушка задула огарок, и они вышли. В сенях на лавке мирно храпел Федор.
Они обогнули казармы и пошли прямо по степи.
– Ну, до завтра, мой дорогой! – попрощалась Любушка. – Тут караулит наш сосед, Яков Иванович.
И она смело направилась к домам. Ушаков стоял и смотрел, что будет.
– Кто идет? – раздался встревоженный окрик.
– Свои, Яков Иваныч, это я!
– А, проходи, полунощница!
И Любушка исчезла среди домов.
Ушаков возвращался назад, сдвинув густые брови. Озабоченно думал: «Вот так караул! Вот так оцепили! Любого пропустят. И даже с какой угодно кладью. Дочь или сестра этой умершей перекупки возьмет ее тряпье и свободно пройдет с ним через все гражданские караулы. А с ней пройдет чума. Нет, это не дело!»
И Ушаков пошел проверить свои флотские посты.
XXI
Чума в Херсоне распространялась. Каждый день умирали люди. Мертвые валялись на опустевших улицах.
Постепенно стали заболевать солдаты гарнизона и матросы верфи. Ушаков каждый день утром и вечером осматривал свою команду – четыреста с лишком человек. Однажды при вечернем осмотре он обратил внимание на мичмана Баташева. У него как-то осунулось лицо, а глаза были мутные, словно у непротрезвившегося человека.
– Что с вами, мичман? Нездоровится?
– Голова как-то болит, Федор Федорович. Днем водил команду на реку за камышом, было жарко. Пока ломали, я снял шляпу. Должно быть, нажгло голову.
«Уж не начинается ли?» – с тревогой подумал Ушаков, а вслух сказал:
– Лягте сегодня в карантин. На всякий случай.
– Да я здоров. Это пройдет, Федор Федорович, – взмолился испугавшийся мичман.
– В карантине еще никто не лежал, чистая мазанка. Почему не переночевать там?
– Ваше высокоблагородие, я в мазанке один, – обратился уже совсем по-официальному мичман. – Кротов ведь уехал в Азов.
Ушаков вспомнил, что мазанка, где помещались двое мичманов, стояла на самом краю расположения его команды и что мичман Кротов действительно уехал.
– Ладно, оставайтесь у себя. Только уж никуда не выходите до моего разрешения.
На следующий день утром Ушаков с волнением подошел к мазанке Баташева.
– Ну, как здоровье, Баташев? – окликнул он, подходя к окну.
– Ничего, Федор Федорович. Только озноб. Должно, лихоманка проклятая. Она меня уже раз трясла!
– Полежи сегодня. Я велю, чтобы тебе принесли чаю и рому.
«Неужели чума? А может, в самом деле только лихоманка? Ежели чума, жаль: молодой, хороший паренек!»
Когда вечером Ушаков пришел наведаться к Баташеву, тот как-то возбужденно вскочил с койки и радостно крикнул:
– Федор Федорович, я себя хорошо чувствую! Я здоров!
– Здоров, так и слава богу! Завтра в строй!
Ушаков пошел ужинать. Мичман не выходил у него из головы. Очень уж он возбужден, взгляд у него дик и неподвижен.
Было настолько неприятно, что даже Любушка, которая и сегодня сумела проскользнуть через заставу, не улучшила настроения Федора Федоровича.
– Тебя не задержали караулы? – удивился он.
– Что караулы? – улыбнулась Любушка, садясь рядом с ним за стол. – Есть и похуже их!
– Кто?
– Муж. Павел. Сегодня утром вернулся из Таганрога. Не пускал из дому: чума, чума!
– Правильно делал!
– Спрашивает: куда собираешься, на ночь глядя? А я: скоро вернусь, схожу к адмиралтейской Семеновне за уксусом. Уксуса-то, говорю, у нас в доме нет, хоть ты и флотский подрядчик!
Она секунду помолчала, а потом, ласково заглядывая ему в глаза, сказала:
– Вот прибежала взглянуть: жив ли ты, здоров ли, мой соколик!
– Нам придется расстаться на время, Любушка, – нахмурился Федор Федорович.
– Почему?
– Видишь ли, не полагается, чтобы кто-либо приходил сюда…
– Так ведь я же, Феденька, ничего с собой не ношу…
Она снова немного помолчала.
– Со мной только моя любовь к тебе, – вполголоса сказала Любушка.
Ушаков сидел, подперев голову ладонью. О чем-то думал.
– Знаешь, тебе надо уехать из Херсона.
– От тебя я никуда не поеду! – твердо ответила Любушка.
– Милая, да ведь пойми: в городе – чума! Мы люди военные, наше дело одно. А тебе что? Зачем рисковать? Сынок у тебя еще мал. Не ровен час… Нельзя же допустить, чтобы он остался сиротой.
Федор Федорович даже встал.
Любушка молча теребила пальцами концы платка.
– Хорошо. Я подумаю. Павел тоже настаивает: «Уедем от беды подальше!»
– Метакса говорит верно: незачем оставаться здесь. Нечего переть на рожон! Уезжайте!
– Но проститься я все-таки еще приду, так и знай! – сказала Любушка, нехотя подымаясь с места. – Дай-ка мне бутылку с уксусом – ведь я же пошла за ним, – улыбнулась она.
Федор Федорович достал бутылку с уксусом и пошел провожать Любушку по степи до городских улиц. А затем еще раз наведался к своему больному мичману.
Часовой, стоявший как раз возле самой мазанки Баташева, увидав подходившего капитана, покачал головой:
– Плохо, ваше высокоблагородие. Без памяти находится, – прошептал он, в страхе глядя на мазанку. – Плетет невесть что!
Ушаков прислушался. В раскрытое окно донесся бред мичмана:
– Флаг и гюйс поднять! Ха-ха-ха, навались, ребята, навались! Прямо руль!
Ушаков с ужасом подумал: «Конец: чума! Вот-то беда!»
Но, стараясь говорить спокойно, сказал, уходя, часовому:
– Ничего особенно плохого: человек только бредит. Бывает, и здоровый не то что говорит во сне, а даже зубами скрежещет!
Он пришел домой, вытерся уксусом, съел на ночь головку чесноку и лег, но уснуть долго не мог.
XXII
По степи тарахтела ямская повозка. В ней ехал из Петербурга только что произведенный в капитаны 2-го ранга Нерон Веленбаков. Последние годы он плавал на Балтийском, а теперь его назначили также в Херсон.
Уже на нескольких последних станциях перед Херсоном капитана предупреждали:
– Куда вы едете? В Херсоне – чума!
– Этак и в бой идти нельзя: ведь там убить могут! – шутил Веленбаков и неукоснительно подвигался к югу.
Только на последней станции, Богородицкой, он принял кое-какие меры предосторожности: захватил с собою для лечения три штофа водки.
– Уксусом вытираться – ерунда! Не уксус помогает, а водка! Мой дядя в Москве спасся только ею, сердешной. Пил водку и маринованными в уксусе рыжиками закусывал. Рыжиков здесь нет, так я вместо них лучком буду!
Когда стали приближаться к Херсону, ямщик начал просить отпустить его, не доезжая до места.
– Смилуйся, ваше высокоблагородие! Христом-богом прошу: отпусти! Жена, дети! У тебя чемоданишко пустяковый, легкий – дойдешь! – со слезами на глазах умолял он.
– Ну, черт с тобой, уноси ноги, трус! – отпустил ямщика Веленбаков, когда невдалеке показались херсонские мазанки.
С чемоданчиком в руке он подошел к первой городской гражданской заставе. На заставе стоял толстый купчик-армянин. Он попытался было не пустить Веленбакова, но тот не посмотрел на его вооружение – кинжал и пику, толкнул караульного в грудь и закричал:
– По указу ее императорского величества, государыни императрицы, сучий сын!..
И, пошатываясь, вошел в город.
– Исайка, пропусти! – крикнул купчик на соседний пост.
На следующем Веленбакова пропустили беспрекословно. Так он добрался до военных адмиралтейских караулов.
Тут уже спрашивал он сам:
– Где корабль номер четыре?
Он знал, что Федор Федорович – командир корабля № 4, и решил остановиться у своего друга.
– Прямо, ваше благородие. Иванов, пропусти их благородие!
– Их высокоблагородие! – раскатистым басом милостиво поправил Веленбаков и пошел дальше.
Но на ушаковской заставе дело оказалось сложнее. Еще издалека часовой зычно крикнул:
– Стой! Кто идет? – И сразу взял ружье на руку.
– Из Петербурга, капитан второго ранга Веленбаков, – ответил Нерон. – Покличь капитана Ушакова!
– Дядя Макарыч! – позвал часовой.
Через секунду перед Веленбаковым предстал боцман.
– Вот они спрашивают капитана Ушакова, – сказал часовой.
– Чего изволите, ваше высокоблагородие? – переспросил боцман.
– Я к Ушакову. Я его друг и товарищ. Приехал из Петербурга. Спать хочу…
Боцман вмиг прикинул: будить капитана – жалко, только-только лег. Опять же – хоть это и офицер, а неизвестно, откуда он. Стало быть, его хорошо бы продержать в карантине!
– Вот в этой мазанке переночевать можно было бы, – рассуждал он вслух, – да там больной мичман, господин Баташев лежат.
– Вот и хорошо. Я с мичманом, – согласился Веленбаков, и не успел боцман оглянуться, как Нерон шагнул к мазанке, толкнул дверь ногой и был таков.
Боцман и часовой только переглянулись: а ладно ли это будет?
