Эффект бабочки - Александр Архангельский

Почему? А потому, что европейски е ценности – есть. И при всей утрате религиозности, тем более конфессиональности, современный европеец продолжает мыслить библейскими категориями. Содействие. Солидарность. Преломление хлеба. Помощь ближнему. Подаяние. Ответственность. И снова солидарность. А самое главное, человеческая жизнь. Если на одной чаше правильное мироустройство, правила и процедуры, личное благосостояние, даже будущее страны, а на другой – машины с трупами и тельце мальчика, понятно, что перетянет. Если угодно, это и есть залог европейства. Здесь проходит линия разделения между «старыми» странами, которые не выпадали из общеевропейской жизни, и «новыми», которые вторую половину 20 века провели под коммунистической ордой и которым приходится заново осознавать себя. Стены предлагают строить там, где европейские инстинкты ослабели. И где собственное соучастие в делах нацизма не так охотно вспоминают, как (несомненный, кто спорит) советский диктат. А там, где слишком ясно помнят, чем для Германии окончилась борьба с «нашествием» евреев, которые захватывали национальную территорию, грозили патриотическому бизнесу, мешали правильной политике и плохо относились к христианской вере, – там стен не строят. Там скрепя сердце действуют и помогают.

И неслучайно, что мы видим Венгрию, а не Германию. Потому что если запускать видеозонд в Берлин, то реальность предстанет в своей отвратительной сложности. Сразу и против, и за. И дискуссия, и реальный страх, и солидарное действие, и риски, и неизбежность, и готовность принимать «атилл», и неготовность. То есть все, что не вмещается в границы пропаганды, в подтверждение того, что «закат Европы» наконец уже случился. Мы так долго ждали, ждали, и вот наконец… И невозможно будет получить простой ответ, все хорошо, или все отвратительно. Нету такого ответа; все и очень плохо, и не страшно, и опасно – в одно и то же время. И есть еще одна причина, по которой мы стараемся не видеть точек выхода, а сосредоточены на точках входа беженцев. Это укрепляет нас в опасном убеждении, что весь мир живет как мы. То есть ни во что, кроме денег, не верит и ничем, кроме трезвого расчета не руководствуется. (Хотя на самом деле и мы живем давно уже не так, как думаем; наши представления о жизни и практические действия расходятся, и представления куда ужасней).

Впрочем, главное заключено в другом. Да, потом проблемы нарастут, как кучи мусора в Неаполе. И «Мечеть парижской Богоматери» из антиутопии может стать реальностью. И, кто знает, вследствие наплыва «лиц мусульманской национальности» не только в Брюсселе откажутся от символов родной традиции во имя ложно понимаемой политкорректности, и будут строить рождественские елки из абстрактных треугольников, чтоб не обижать новоприбывших, или как в Дании ставить охрану у елок – настоящих. И радикальный национализм тогда полыхнет общеевропейским пожаром… И карикатурные скандалы продолжатся, и сдача позиций. Но, во-первых, не факт. Во-вторых, если Европа откажется – во имя надвигающихся ужасов – от сиюминутной солидарности, гуманизма, странноприимства и построит венгерские стены на пути оказавшихся в бедствии, она уже перестанет быть Европой. Без всяких треугольных елок. То есть гарантированно проиграет.

Да, в Катар и Саудовскую Аравию никто не бежит, потому что не примут – и потому что тамошняя роскошь только для своих. Они защищены гораздо лучше, чем Европа. Но стать второй Саудовской Аравией или новым Катаром уже нельзя, можно только уйти в третий мир. В общем политическом раскладе не осталось мест для равнодушного богатства. Есть место для богатых, но умеющих делиться. Есть место для бедных, которые делятся хотя бы сочувствием. Есть место для тех, кому делиться просто нечем. Есть даже место для тех, кто делает вид, что богат, а на самом деле очень беден. Но для самопоглощенных – места нет.

Что же до отказа от традиций веры и поведения сегодняшней Европы… Парадоксальным образом ее готовность рисковать без страховки говорит о том, что никуда эта вера не делась. Как не вспомнить старый анекдот о человеке, сорвавшемся в пропасть и зацепившемся за кочку. Несчастный молится: «Господи, помилуй! Пошли ангела Своего, пусть спасет меня от верной смерти! Я исправлюсь, заплачу десятину, буду усердно молиться, я верю, Ты можешь помочь!» И слышит он голос: «а ты правда веришь»? «Да, да, конечно!». «Ну, тогда кочку-то отпусти».

6. Мы должны выбирать – мы страна университетов или страна Энтео?33

– Как вы оцениваете сегодняшнее состояние российского гуманитарного знания, особенно науки и университетского преподавания?

– Научное знание интернационально, оно не зависит от того, где ученый живет и работает. Я думаю, что у нас с этим полный порядок. Нормально, когда люди перемещаются: уезжают, возвращаются, это уже не эмиграция, как было во времена моей молодости. Тогда человек, уезжая, как в омут нырял, здесь его больше не было. Да, больше нет таких очевидных лидеров гуманитарного сообщества, какие были в поздние советские годы – Юрий Лотман для одних, Сергей Аверинцев для других, Мераб Мамардашвили для третьих. Но сегодня вообще поменялась структура общества – единоличных лидеров больше нет. Ни в гуманитарной науке, ни в литературе, ни в искусстве. Так что тут беды большой не вижу.

Но вот что касается университетской среды в целом, тут, конечно, произошло сжатие поля, чтоб не сказать, схлопывание. Разумеется, в позднесоветское время было слишком много бессмысленных филологических и исторических факультетов. Да, там сидели начетчики, которые занимались кто Чернышевским, кто Добролюбовым. Все они потом переключились на русскую религиозную философию и, конечно, стали большими специалистами по духовности, соборности, православной традиции, учат нас жизни. Завтра переменится ситуация, опять будет главенствующее атеистическое давление – они опять переквалифицируются. Этих халтурщиков и начетчиков не жалко. Но вместе с вымыванием бессмысленных структур были вымыты и вполне осмысленные, а оставшиеся чересчур привязаны к рынку. Я не против рынка, я считаю, что рынок – вещь важная. Любой, даже самый жесткий, рынок лучше идеологического государства, даже такого диетического, как СССР в 80-е годы. Но есть общественные факторы, которые не считаются деньгами, которые считаются совершенно по-другому – средой обитания, судьбой детей, контекстом, атмосферой, эпохой. Гуманитарное знание описывается в этих категориях и не может приносить непосредственного дохода, да и не должно.

Гуманитарное знание «приращивает» такую среду обитания, в которой доверие выше, а доходы становятся более честными. А уже доверие вполне экономическая категория, его можно измерить деньгами. Там, где нет доверия, гораздо больше юристов, посредников, правоохранителей, всем вы платите, это всё издержки, которые закладываются в стоимость товара. Это как, опять же, с музеями, библиотеками, парками. Их нельзя переводить на самоокупаемость, это глупость.

– Почему?

– А потому что сразу начинается работа на потребителя «ниже среднего». Чем ниже уровень среды, тем выше доходы от количества посещающих. Вы не подтягиваете людей и не обучаете их другому типу жизни, а просто ориентируетесь на низовые запросы.

Показатели музеев нужно измерять другими способами. Например, сколько человек приехало в город для того, чтоб прийти в этот музей? Человек, приехав посмотреть музей, оставляет деньги в городской казне, это доход города, а не музея. Ну и так далее. И это вещи, поддающиеся учету, а не атмосфера и прочее, что посчитать нельзя. Вот с этим делом неблагополучно, и боюсь, что больших надежд на будущее нет.

– Что происходит с высшим образованием?

– Очень разное происходит. У меня есть только свой опыт: «Вышка», в которой я преподаю, экономический факультет МГУ, где я изредка бываю на семинарах, которые организует Александр Александрович Аузан, региональные университеты, в которых я выступал. Там, где толковые управляющие, всё неплохо, где их нет – всё враздрызг. И это неправильно. Важно, и каков декан, и каков ректор, но не может быть так, чтобы только от личности ректора, или декана, или научного руководителя зависела система жизни в университете. Университет сам по себе должен быть институтом, внутрь которого встраиваются и ректоры, и научные руководители, и деканы. И в этом смысле, конечно, мы видим бюрократизацию, нарастающую повсеместно, политическую зависимость. Приходит поколение, выросшее в новую эпоху и заранее готовое встраиваться в то, во что их предшественники встраиваться не хотели, подчиняться идеологическим установкам

Нужно честно себе сказать, что само образование поменялось. Сегодня магистратура – это то, чем раньше была старшая школа. Мы первые два-три года дотягиваем студентов до уровня нормального среднего, а высшее начинается на последних курсах бакалавриата и магистратуры, другим университет уже не будет. Самонастройка, готовность работать по индивидуальному плану, всё меньше аудиторных часов, много самостоятельных занятий и поездок, исчезновение или, как минимум, ослабление национальных границ в смысле университетского взаимообмена. Скоро ведь возникнут дилерские центры по продаже образовательных услуг мирового уровня. Уже появилась Coursera, есть возможность не только слушать краткие лекции лучших профессоров мира, но и сдавать экзамены, получать дипломы лучших университетов…