Самоучитель олбанского - Максим Кронгауз

Интересно, как по-разному мы сегодня реагируем на языковые (и в том числе орфографические) эксперименты начала двадцатого и начала двадцать первого веков. Да и сам «орфографический параллелизм» весьма интересен, хотя и условен. В начале двадцатого века возникла своего рода усталость от сложных правил русской орфографии, от чрезмерной консервативности письма, наличия разных букв с одинаковыми правилами чтения и т. д. Именно в это время начинается подготовка реформы графики и орфографии,[52] а писатели затевают разнообразные игры с языком. По-видимому, не случайно «разрушение орфографических ценностей» совпало с революцией (а отчасти предшествовало ей). В условиях глобальных социальных перемен легче проводить болезненное, но все-таки более локальное изменение орфографии.

В наше время также была сделана попытка «косметической» реформы орфографии, но она была предпринята в 2000-х годах, то есть значительно позже начала Перестройки. Примерно к этому же периоду относятся и игры с языком и орфографией, о которых шла речь. Это, как ни смешно звучит, еще один (хотя и избыточный) аргумент в пользу того, что Перестройка (в отличие от революции) делалась сверху, и «культурная перестройка» никак не предшествовала ей, а следовала за ней на некотором расстоянии. Вот и заметные языковые изменения приходятся на девяностые годы, то есть отстоят от начала политической перестройки на пять и более лет. Катализатором современных языковых экспериментов с орфографией стала не социальная перестройка, а технологическая революция — появление интернета.

Художественные эксперименты с языком начала двадцатого века уже с полным основанием считаются частью нашей культуры. Отношение к ним в целом положительное и не слишком эмоциональное. И это понятно. Ни заумь, ни другие эксперименты по существу не влияли на русский язык, поскольку имели довольно ограниченную сферу применения.[53] Сегодняшние языковые игры уже повлияли на язык гораздо сильнее, потому что — благодаря интернету — получили широкое распространение. В отличие от зауми язык падонков активно использовался в реальной коммуникации.

Современную реформу орфографии образованные люди отвергли категорически. Обсуждение в основном свелось к абсолютной невозможности писать букву у вместо ю в словах парашют и брошюра, а также букву а в приставке в слове розыскной.[54] Однако при этом многие из них легко смирились с гораздо более серьезными изменениями орфографии в интернете и даже с воодушевлением использовали их на практике, то есть участвовали в масштабной игре с орфографией. Отторжение минимальных официальных изменений нормы и принятие более масштабных «неофициальных» (игровых) изменений весьма любопытно. Возможно, это объясняется нашей глубинной психологической потребностью в системе строгих и незыблемых правил (некоего идеала), которые можно и даже приятно нарушать на практике.

Привлекательность игр с орфографией имеет и более конкретное объяснение. Здесь я отчасти повторю то, что уже было сказано. Во-первых, протест. Не случайно же само явление зарождается в контркультуре, которая без протеста не существует, он заложен в ее определении. Но даже в рамках обычной культуры для обычного человека бывает соблазнительно преступить некоторые правила, тем более что так поступают окружающие. Во-вторых, выразительность. Ценность неправильной орфографии в том, что она придает слову дополнительную энергетику. Один мой знакомый объявил, что будет писать жи и ши только с буквой ы, — в частности потому, что «жызнь более энергична и жизненна, чем жизнь». И по-своему был прав. Так он и писал: жывот, ошыбка, машына. Однако, будучи грамотным человеком, периодически забывался и срывался на нормативное держишь и пишите (сознательно следить за окончаниями значительно труднее, чем за корнями, и здесь срабатывал автоматизм). Видимо, по этой же причине вариант пеши исчо оказался в языке падонков более каноническим, чем пеши исчо.

Всевозможные интернет-клише: аццкий сотона, аффтар жжот и убейсибяапстену, — безусловно, выразительны, они задерживают взгляд читателя, привлекают его к себе. Однако энергетика подобных написаний преходяща: они выразительны, пока мы осознаем их необычность и неправильность. По мере привыкания к ним и забывания «правильного прототипа» они становятся совершенно обычными, нейтральными написаниями, причем правила орфографии при этом утрачиваются.

С другой стороны, реакция общества на игры с орфографией неоднородна. Они оказались привлекательны лишь для части образованной публики. Другая же ее часть — как правило, люди, далекие от интернета — категорически их не приемлет и отказывается придавать им тот же культурный статус, что и безобидной, особенно на расстоянии века, зауми. Главный вопрос, впрочем, не в том, кто из них прав, поскольку обе реакции эмоциональны и вполне понятны. Гораздо важнее то, какие последствия для нас и нашей орфографии имеет внезапное распространение языка падонков.

Начну с хорошего. Говоря о хорошем, я обращаюсь, естественно, к тем, кто не любит орфографических игр. Как я уже говорил, мода на язык падонков оказалась краткой. Использование сегодня в тексте одного-двух искажений не означает ни неграмотности автора, ни его антиграмотностного настроя. Эти искажения скорее выполняют одну из основных функций любого жаргона — разграничение своих и чужих. Орфографическая ошибка означает «я свой, я посвященный» и, соответственно, отбраковывает чужаков, не принадлежащих к данному сообществу. Спад моды на язык падонков не следует считать концом экспериментов вообще, но все же это окончание одного из самых масштабных. Игры с языком не прекратятся, но это будут уже другие игры. Интернет вообще оказался очень хорошей средой для языковых и прочих игр, связанных с коммуникацией.

Плохие последствия тоже будут, а на самом деле — уже есть. Расхожее мнение состоит в том, что из-за интернета наша грамотность резко ухудшилась. Это так и не так. Интернет, на мой взгляд, не слишком снизил грамотность взрослых людей. Напротив, грамотность в широком смысле слова он даже повысил, поскольку привлек к письменному общению огромное количество людей, по существу, никогда и нигде, кроме школы, не писавших. Грамотность текстов в интернете, конечно, существенно ниже, чем грамотность текстов на бумаге (особенно, если речь идет о печатных текстах). Это понятно и закономерно. Во-первых, тексты в интернете вообще более естественны, то есть ближе к устной речи, и, соответственно, более безответственны, как и всякая устная речь. Во-вторых, когда мы говорим о текстах на бумаге, мы имеем в виду прежде всего газеты, журналы и книги. Эти тексты составляли основу чтения обычного человека, и именно эти тексты всегда были доступны массовому читателю, то есть существовали в публичном пространстве. Письмо, написанное от руки или напечатанное на машинке, предназначалось, как правило, одному адресату, а тираж книги мог достигать сотен тысяч экземпляров. Так вот, тексты в газетах, журналах и книгах — это не просто труд одного автора, но и труд корректоров и редакторов (забудем о цензорах), в основном как раз и направленный на искоренение орфографических, пунктуационных и других ошибок. Кстати, представьте себе, как хороша, как грамотна была бы наша речь, если к каждому гражданину приставить корректора и редактора для правки ударений, произношения и всего такого (о цензоре снова умолчим)! В разговорном интернете мы, напротив, почти всегда сталкиваемся с текстами, которых не коснулась рука корректора или редактора. Исключения, по-видимому, составляют блоги очень ответственных лиц, например, президентов.

Итак, сегодняшний средний текст в интернете, конечно же, менее грамотен, чем средний опубликованный текст в доинтернетную эпоху. Но это не потому, что неграмотности стало больше, а потому, что она стала заметней; ведь раньше люди либо просто ничего не писали (кроме сочинений в школе и объяснительных записок на работе), либо их тексты подвергались корректорской и редакторской правке.

И все-таки, возвращаясь к плохому… Проблема состоит в том, что дети эпохи интернета учатся читать и читают с экрана не меньше, а наверняка даже больше, чем с бумажного листа. Это означает, что у представителя поколения, выросшего в период моды на язык падонков, не сформирован единый графический облик слова и вариативность написания для него абсолютно естественна. Тем самым это поколение оказалось неграмотно в нашем понимании слова. Компенсировать эту неграмотность школа была не в состоянии — не потому что она плохая, а потому, что настоящая грамотность прививается не правилами, а приходит через чтение и писание. Такая неграмотность не смертельна, но читать повзрослевшие дети интернета будут все-таки медленнее, а письменное общение с ними будет для старших поколений не очень комфортно.