Ангел, летящий на велосипеде - Александр Ласкин

По этой фразе можно догадаться, что же произошло.

Был удобный поместительный дом Александра Ивановича Герцена. Вот где «ощущение личной значимости» казалось само собой разумеющимся.

И вот этого дома нет.

И «ощущения личной значимости» нет.

«Александр Иванович Герцен!.. Разрешите представиться… Вы как хозяин в некотором роде отвечаете…

Изволили выехать за границу? Здесь пока что случилась неприятность…

Александр Иванович! Барин! Как же быть?! Совершенно не к кому обратиться!»

Вот что такое этот Шанхай. Теперь всякий растворен во множестве ему подобных. Это прежде уважали права личности, а теперь поклоняются коллективу.

Конечно, Осип Эмильевич жалеет не о бывшем особняке Герцена, но о завершении целого периода русской словесности.

Для того, чтобы в этом убедиться, надо опять перелистать Мандельштама.

Вот-вот, нашли: в статье о французском писателе Пьере Гампе говорится, что Максим Горький «…«босяков» посадил в почетном углу барского дома русской литературы».

Восстановив пробел, мы проникаем в подсознание поэта и с удивлением слышим нечто совершенно невообразимое.

Подобно ломовому извозчику, Мандельштам ругает своих коллег.

- Голь перекатная! - шумит он. - Босяки!

Как мы помним, поэт не ограничился этими определениями. На следующем витке движения своей мысли он еще добавил стакан полицейского чая и удар палкой по голове.

Человек, неизменно предпочитавший мысль действию, все-таки смог осуществить кое-что из своего плана.

Произошло это в издательстве писателей в Ленинграде, в непосредственной близости от улучшенного его братом быта Клуба литераторов.

В апреле 1934 года Мандельштам в присутствии свидетелей дал пощечину Алексею Толстому.

Это, конечно, совсем не то, что он описал в «Четвертой прозе», но некоторое представление о скандале все же возникало.

Если приблизиться к пчелиным сотам или муравейнику, то сразу начнется переполох. Так же заволновались писатели после этой пощечины. Незамедлительно появились люди, готовые к мести.

- Выдайте нам доверенность на формальное ведение дела, - кричал известный романист. - Мы сами его поведем!

Оба эти события - и описанное в «Четвертой прозе», и произошедшее на самом деле - что-то явно напоминают.

Уж не знаменитый ли разгром в квартире критика Латунского? В ту страшную и веселую ночь летели стекла, качалась люстра, жалобно звенели струны рояля.

Кажется, Булгакову пригодилась не только идея разгрома, но и сопутствующей ему ссылки. Как это у Мандельштама? «А я говорю - к китайцам Благого, в Шанхай его». Эту интонацию можно услышать в словах Азазелло о бедном Степе Лиходееве: «Я это и говорю… Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из Москвы».

Впрочем, что ж тут странного? Михаил Булгаков и Осип Мандельштам - соседи по московскому писательскому кооперативу на улице Фурманова. Каждому из них ничего не стоило заглянуть к другому по какой-нибудь надобности: нет ли у вас хлеба до завтра? есть ли у вас свет?

В любом доме с удовольствием обсуждают соседей, а в писательском - больше других.

В апреле тридцать четвертого года только и судачили, что об этой пощечине. Большинство считало поступок истерической выходкой, но кое-кто многозначительно отмалчивался.

Михаил Афанасьевич Булгаков ничего не говорил, только улыбался своей знаменитой улыбкой, запечатленной на множестве фотографий.

Он знал, что ему еще представится случай высказаться на эту тему.

К своему счастью с Лютиком Евгений Эмильевич готовился так же, как к мероприятию в Союзе писателей.

Четкость - это вообще его сильная сторона.

Осип Эмильевич все никак не решался на поездку в Крым, а его брат только поинтересовался: где взять необходимые средства?

Как и подобает настоящему директору, он предпочитал деньги не вкладывать, а находить. Сумма на поездку оказалась точь-в-точь ценой рояля Юлии Федоровны. По случаю этого важного для дочери события она согласилась его продать.

Все просчитал Евгений Эмильевич. Например, настоял на том, чтобы в поездку взяли Асика. Присутствие мальчика должно было подчеркнуть серьезность его намерений.

Больше всего надежд он возлагал на поход в семейные бани. После этого мероприятия вряд ли кто-то усомнится, что они единая семья. Конечно, есть еще формальности, вроде печати в паспорте, но это все - наживное.

В бане у Евгения Эмильевича закружилась голова. Уж насколько уверенно он чувствовал себя в любых водах, а тут закричал: «Тону!» Конечно, не от страха, но от непонятно откуда взявшегося чувства свободы: в эту минуту он не боялся показаться смешным.

Так они наслаждались моментом. Правда, с Лютиком нужно всегда держать ухо востро. Только и жди, что вернется забытое ею на время «ощущение личной значимости».

Однажды на прогулке им встретился ленинградский знакомый. Этот человек посмотрел на нее столь долгим взглядом, что она просто не смогла не откликнуться. Обычно именно с таких взглядов в ее жизни начинались перемены.

Помните, мы говорили про «отважный лёт»? Это и было то самое. Лютик чувствовала, что ее уже ничто не сможет остановить.

Трудно было предполагать столь скорое крушение.

Евгений Эмильевич даже не сразу понял - что же произошло. Он еще что-то говорил тоном то ли счастливым, то ли разморенным, а она его уже не слышала.

Вроде все было сделано как надо, с настоящим директорским размахом, а, как оказалось, зря. Не помог даже инструмент, проданный ради этой поездки. Музыки не было: что - с роялем, что - без. Если, конечно, не считать плеска воды в семейной бане.

Самое обидное, что ничего не вышло и с этим знакомым. Оказывается, не всегда стоит доверять предчувствиям. Скорее всего, она просто обозналась, приняв его взгляд на свой счет.

Из воронежской ссылки Евгений Эмильевич получил от брата несколько писем. В одном - около слова родных стоял вопросительный знак. Другое завершалось выкриком: «Ты понимаешь, что ты делаешь?»

Покровитель чистых салфеток и дирижер светящихся люстр предпочел ничего этого не заметить. Вот так же иной начальник сидит в кабинете, беседует по телефону, а секретаршу просит сказать, что его нет.

И в середине семидесятых, когда, вместе с другими обломками кораблекрушения, всплыли черновики воронежских писем, Евгений Эмильевич не растерялся.

На вопросы откуда-то появившихся биографов брата он отвечал, что никаких писем не получал.

Это были слова настоящего начальника. Директор ведь как размышляет? Если чего-то нет среди «входящих» и «исходящих», того не существует и вовсе.

Такая забывчивость не противоречила поздравлениям сыну Лютика ко всем праздникам. До поры до времени его обращения к прошлому этими посланиями и ограничивались.

Открытки Евгения Эмильевича тоже показательны. Брат настаивал на том, что пишет «на ходу», в постоянных перебежках по комнате, а ему непременно требовался письменный стол.

Ну не мог он стронуться с места, написать несколько фраз по случаю Первого мая без включенной лампы, пишущей машинки, разных там резинок и карандашей!

Конечно, дело не только в ритуальной вежливости или удовольствии от литературного труда. Заодно появлялась информация: из ответной открытки он узнавал, что в мемуарах Лютика есть пара страничек об Осипе Мандельштаме.

Получив эти сведения, Евгений Эмильевич сперва огорчился, а потом решил, что обладание этим текстом кардинально меняет его ситуацию.

Наконец-то он мог ответить Надежде Яковлевне. Вернее, как и подобает настоящему администратору, этот ответ организовать.

Думал ли Мандельштам-младший о том, что Лютик заодно расправлялась и с ним? Она написала о первом брате и не удостоила внимания второго. Как бы прошла мимо и не взглянула в его сторону.

Что - тот брат, что - этот: для чего вкладывать персты в те же раны?

Даже если Евгений Эмильевич это понял, он постарался не обратить внимания. Все-таки - повторим еще раз - он был директором. А где вы видели такого директора, который за одно и то же станет платить несколько раз?

Никогда Мандельштам не обратился бы к своему брату так же, как к еврейскому музыканту Александру Герцевичу:

Нам с музыкой-голубоюНе страшно умереть…

Конечно, родство музыканта с поэтом неформальное. Речь не о житейских отношениях, но о связях в сфере литературы.

Вот он, пример своего рода всемирного заговора, всеобщего покровительства и взаимопомощи!

Приглядевшись, обнаруживаешь соучастие немецкого поэта Вильгельма Мюллера, австрийского композитора Франца Шуберта и даже Иннокентия Анненского.