Творения, том 2, книга 2 - Иоанн Златоуст

4. Но, если хотите, положим по вашему, что и невозможность эта стала возможна, что один, пришедши с озера, говорит: тень моего тела воскрешает мертвых; а другой, убежав от кож скинотворческой швальни, хвастает тем же самым относительно своих одежд: кто из слушающих это был бы так безумен, чтобы в таких делах поверить голым словам? Почему же никто из художников того времени никогда не говорил о себе ничего подобного, или кто-нибудь другой об нем? А если бы наши чудеса были вымыслом, то естественно было ожидать, что жившие после апостолов легче стали бы лгать подобным же образом. Они не имели пред собой примера других, чтобы надеяться на успех вымысла; а жившие после них, глядя на них, скорее решались бы на вымысел, когда пример первых побуждал бы вторых действовать смело, как будто на земле нет никого имеющего ум, но все пришли исступление и безумие, и как будто всем желающим возможно и говорить о себе, что угодно, и находить этому веру. Пусты, смешны и свойственны языческой глупости такие речи. Как, если бы кто-нибудь вздумал стрелять в небо, чтобы рассечь его своими стрелами, или вычерпывать океан, чтобы опустошить его своими руками, то каждый из образованных стал бы смеяться над ним, а более степенные и оплакали бы его обильными слезами; так точно и когда язычники возражают нам, можно и смеяться над ними и плакать, потому что они берутся за дела гораздо более трудные, нежели тот, кто надеется ранить небо и исчерпать бездну. Свет никогда не будет мраком, пока он свет; и истина наших дел не будет опровергнута, потому что она – истина, а сильнее ее нет ничего. Итак, всякий не сошедший с ума и не безумный согласится, что и древнее, известное нам по слуху, достоверно не менее настоящего и видимого нами; а чтобы еще более возвысить нашу победу, я хочу рассказать об одном дивном событии, совершившемся при нашем поколении. Но не смущайтесь, если я, обещаясь рассказать о чуде, бывшем при нас, начну рассказ повествованием из древней истории, потому что я не остановлюсь на нем только одном и не о таком древнем буду говорить, которое чуждо новейшему событию: оба они имеют отношение между собой и разрывать последовательноеть их нельзя, как вы сами хорошо узнаете, выслушав самые события.

5. При наших предках был один царь; я не могу говорить, каков был этот царь в остальном, но, услышав о злодеянии, на которое он дерзнул, вы поймете, как и в остальном был жесток нрав его. Какое же было это злодеяние? Один народ, воевавший с этим царем, решился прекратить войну, чтобы и других не убивать и самим больше не быть убиваемыми от других, освободиться от хлопот, опасностей и страха, довольствоваться своим состоянием и не искать ничего большего, так как лучше без опасения наслаждаться умеренным, нежели стремясь е большему быть всегда в страхе и трепете, всю жизнь делать зло другим и себе получать (то же) от других. Итак, решившись прекратить войну и жить спокойно, они надумали скрепить это благо твердым договором и надежными условиями. И заключив договор и обменявшись клятвами, старались сверх того убедить своего царя, что если бы он отдал своего сына, совсем еще ребенка, надежным залогом мира, то внушил бы прежним врагам своим уверенность и доставил им доказательство собственного настроения, – что искренно он заключает мир с ними. Такими речами они убедили его и царь отдал своего сына, как думалось ему, друзьям и союзникам, но, как показал конец, свирепейшему из всех зверю. Взяв по закону дружбы и договора это царское дитя, враг все разом попрал и ниспроверг – и клятвы, и условия, и стыд пред людьми, и благоговение пред Богом, и жалость к возрасту; ни юность отрока не смягчила этого зверя, ни следующий за такими преступлениями суд не устрашил этого дикаря, не повлияли на него и слова отца, отдавшего сына, которыми тот, вручая сына, вероятно просил его, умоляя содержать его с великой заботливостью, называя его отцом дитяти и убеждая воспитывать и содержать его так, как бы он сам родил его, и сделать его достойным благородства своих предков, и при этих словах вложив правую руку сына в правую руку убийцы, и потом расставшись со слезами. Ни о чем потом не думал этот злодей, но вдруг, выбросив все из души своей, совершает убийство, преступнейшее из всех убийств. Подлинно, такое злодеяние хуже и детоубийства; свидетелями вы сами, которые, – если только по моим чувствам можно заключать о ваших, – не столько скорбели бы, если бы услышали, что он убил собственного сына, так как тогда казались бы ниспровергнутыми вместе с общественными законами и законы природы, а здесь вместе сошлось многое, что своим множеством преодолевает и естественное влечение. Когда я представлю себе мальчика, не сделавшего другому никакого зла, отданного отцом, отторгнутого от прародительского царства, променявшего собственную роскошь, славу и честь на жизнь в чужой стране, для того чтобы злодею можно было быть уверену в твердости договора, и потом подвергшегося дурному от него обращению, лишившегося для него домашних удовольствий и наконец убитого им, то я испытываю противоположные чувствования, душевное томление и досаду, из которых одно происходит от гнева, а другое от скорби. А когда я представлю себе, как этот злодей вооружается, поднимает меч, берет юношу за шею, и той самой рукой, которой принял залог, вонзает в нее меч, то я рвусь и задыхаюсь от гнева. Опять же когда посмотрю на юношу, испугавшегося и трепещущего, испускающего последние вопли, призывающего своего отца и называющего его виновником этого, приписывающего убийство не тому, кто вонзает ему меч в горло, но своему родителю, не имеющего возможности ни убежать, ни отмстить за себя, но тщетно укоряющего своего отца, и наконец принимающего удар, от которого он содрогается, бьется на полу и обагряет землю потоками крови, тогда терзается моя внутренность, помрачается ум и какая-то густая мгла скорби разливается в глазах. Но этот зверь не чувствовал ничего такого, а как будто намеревался зарезать ягненка или теленка, так относился и к этому гнусному убийству. И когда мальчик, получив удар, лежал мертвым, убийца после преступления вновь начинает борьбу, стараясь последующим затаить прежнее. Может быть, кто подумает, что я скажу о погребении, или о том, что после убиения он не дал убитому и клочка земли; нет, я скажу о другом, еще более дерзком. Обагрив беззаконные свои руки такой кровью и совершив эту новую трагедию, этот бесстыдник, жестокий более самых камней, как будто не совершив вовсе никакой дерзости, пошел в церковь Божию. Быть может, некоторые удивляются,. как столь дерзкий не был поражен ударом от Бога, как Бог не послал на него свыше гром, не сжег пред входом бесстыдное лицо молнией. Но если некоторые думают так, то я хвалю их и удивляюсь их горячности, однако говорю, что в этом удивлении и похвалах есть у них не малый недостаток. Они справедливо вознегодовали на беззаконное убийство отрока и на столь дерзкое оскорбление божественных заповедей; но кипя гневом, не столько рассмотрели, сколько нужно увидеть. На небесах есть другой закон, много высший этого правосудия. Какой же это закон? Тот, чтобы на грешников не тотчас посылать наказание, но давать преступнику время и срок очиститься от грехов и посредством покаяния сравняться с теми, которые не совершили никакого зла, что именно и тогда показал Бог на этом злодее, хотя он не получил никакой пользы, но остался неисправимым. Человеколюбивый Господь, и это предвидевший, все-таки не презрел его, не оставил делать свое дело, а Сам и посетил больного и соделал, что было нужно для его выздоровления; но тот не захотел принять лекарство, а убил и врача, посланного к нему. Лекарство же и способ лечения были таковы.

6. В то время, когда дерзко совершалась эта бесчеловечная и жалкая драма, случилось, что нашей паствой управлял один великий и дивный человек, если только нужно называть его человеком; имя ему было Вавила. Этот человек, которому вверена. была тогда здешняя Христова церковь, благодатью Духа, не скажу – превосходил Илию и подражателя его Иоанна, чтобы не сказать слишком много, но достиг того, что нисколъко не уступал в дерзновении этим доблестным мужам. Не тетрарха немногих городов, не царя одного народа, но того, который владел большей частью всей вселенной, этого самого человекоубийцу, который обладал многими народами, многими городами и бесчисленным войском, и был страшен везде как по величию своей власти, так и по дерзости своего нрава, он отлучил от церкви, как низкого и недостойного вовсе уважения невольника с такой твердостью и с таким бесстрашием, с каким пастух отделил бы от стада паршивую и больную овцу, препятствуя переходу болезни от больной на прочих. Он сделал это, подтверждая на деле слово Спасителя, что раб только тот, кто совершает грех, хотя бы он имел на голове своей тысячи венцов, хотя бы казался владыкой всех людей на земле; а кто не сознает за собой ничего худого, тот, хотя бы считался в ряду подданных, царственнее всех царей. Таким образом подначальный распоряжался начальником, и подчиненный судил владеющего всеми и произносил осуждающий его приговор. А ты, слыша это, не пропускай сказанного без внимания: уже это известие, что царя изгнал из преддверия храма некто из подчиненных его власти, само по себе достаточно для того, чтобы возбудить и поразить душу слушателей. Если же хочешь в точности понять все это дивное событие, то не слова голые слушай, но представь себе копьеносцев, щитоносцев, военачальников, вельмож, живущих в царских чертогах и поставленных над городами, пышность предшествующих, множество сопровождающих, скороходов, всю остальную свиту; потом среди них самого (царя), идущего с великой надменностью и кажущегося еще более величественным от одежд, багряницы и драгоценных камней, покрывающих всю правую сторону и застежку хламиды и блистающих от диадемы на самой голове. Но не останавливай на этом свою картину, а представь далее себе и раба Божия, блаженного Вавилу, смиренный его вид, простую одежду, сокрушенную душу и ум чуждый дерзости. И тогда, нарисовав и противопоставив так их обоих, ты хорошо поймешь это дивное событие, или – лучше сказать – и тогда ты не во всей точности воспримешь его: этого дерзновения не может представить никакое слово, ни зрелище, но один только опыт и применение его. Твердость этой доблестной души может хорошо понять только тот один, кто сам может достигать одинаковой с ним высоты дерзновения. Как подошел старец? Как он растолкал копьеносцев? Как открыл уста? Как говорил? Как обличал? Как положил правую руку на грудь, еще пламеневшую гневом и дышавшую убийством? Как отлучил человекоубийцу? Ничто из происходившего тогда не устрашило его и не удержало от намерения. О, непреклонная душа и высокий ум! О, небесные помыслы и ангельская твердость! Как будто все то великолепие он видел только написанным на стене, – так невозмутимо совершал все это доблестный муж! Он наставлен был божественным учением, что все предметы мира суть тень и сновидение, и даже ничтожнее их. Посему ничто подобное не устрашило его, но еще более ободряло; то зрелище видимого переносило душу его к вышнему Царю, сидящему на херувимах и видящему бездны, к престолу славному и высокому, к воинству небесному, к мириадам ангелов. к тысячам архангелов, к седалищу страшному, к судилищу нелицеприятному, к реке огненной, к самому Судии. Поэтому, переселив всего себя с земли на небо, как бы предстоя тому Судии и слыша Его повеление изгнать из священной паствы преступника и злодея, – он изгнал его и отлучил от прочих овец и не обращал внимания ни на что видимое и кажущееся страшным, но, весьма мужественно и благородно отлучив его, защитил оскорбляемые им законы Божии. Какой же, должно ожидать, смелостью отличался он в отношении к остальным? Тот, кто с такой властью относился к царю, кого из прочих побоялся бы? Я предполагаю, или – лучше – не предполагаю, а уверен, что этот муж никогда ни делал, ни говорил ничего в угождение или по вражде, но и в отношении к страху, и в отношении к более сильному – к лести, и в отношении ко всему подобному, чего много между людьми, оставался доблестным и мужественным, и никогда ни мало не нарушал правого суда. И если "одежда и осклабление зубов и походка человека показывают свойство его" (Сир.19:27), то гораздо более подобные подвиги достаточно могут показать нам всю добродетель остальной жизни; и нужно удивляться в нем не только смелости, но и тому, что он простер смелость до такой степени, и тому, что с другой стороны отнюдь не довел ее до излишества.