Время Сигизмунда - Юзеф Игнаций Крашевский

— Из Руси, я говорила вам, и тем более вы должны поверить, что брат Гроньский мог бы вспомнить ту, которая стоит перед ним.

Писарь остолбенел, все смотрели на женщину и шептали.

— Этого быть не может! И откуда вы? — воскликнул писарь Гроньский. — Этого быть не может! Вы! В этом одеянии, у нищих?

— А у вас, брат Гроньский, была ли судьба лучше? Не помните весёлых лет?

Старый писарь вздохнул и, как бы отталкивая навязчивые воспоминания, обратился к женщине:

— Что было, то было; но как же вы дошли?

— Беда лучше гонит, чем ваши бичёвники и хуже них хлестает, — произнесла женщина, — хоть и у них мало милосердия к своей братии!

— Таков закон, — сказал тихо писарь, — что хотите! Каждый должен сначала вписаться, прежде чем мы позволим ему сесть под костёлом. Это делается для нашего спокойствия и безопасности, чтобы бродяги, ведьмы, разбойники и поджигатели не спрятались среди нас и не вредили бы всему Братству. Также каждый из нас, сколько нас тут видите, имеет на назначенный костёл и улицу, за границу которой, кроме некоторых дней, выйти не может. И даже в домах просить милостыню нельзя, кроме Дня Всех святых, Дня поминовения усопших и Пасхи. Такой это закон!

— Впишите меня в своё Братство, — сказала Агата, — и позвольте сидеть у Девы Марии.

— У Девы Марии! — воскликнул лысый горбун. — Хо! Хо! А как вы пронюхали, где лучше! Это место нас, старших, какой-нибудь бродяга не может сесть перед заслуженными. Мы там сидим. Поблагодарите, если вам на Клепаре или Казимире назначат костёльчик, и не думайте тут нам закон писать.

— Брат Гроньский, — сказала женщина, — вы это сделаете для меня.

— Пан писарь тут не король, а закон старше него, — произнёс Лагус, — которого переступать не годиться.

— А какой же это закон?

— Кто самым последним приходит, занимает оставшиеся места, поблагодарите, когда вас из города палками и бичами не выгоним.

Агата пожала плечами. Писарь спустя минуту раздумья пошёл к шкафу, отцепил ключи, отворил его и достал книгу, начал быстро переворачивать страницы, потом громко воскликнул:

— Принимаете её в Братство?

— Нет! Нет! — воскликнули все. — Выгнать из города, отхлестать. Неизвестно, кто такая!

— Я её знаю, — сказал Гроньский, — перед моим паломничеством в Рим и Кампостели я видел её на Руси. Я ручаюсь за неё.

— Да воздаст вам Бог, брат Гроньский!

— Пусть идёт, куда хочет! Нас тут и так достаточно, — воскликнули Лагус и Хелпа, — и, небось, за то, чтобы вписаться, ей нечем заплатить.

— За вписывание заплатить? — воскликнула удивлённая Агата. — А много?

Деды и бабы покрутили головами.

— Десять грошей в копилку Братства за умершие души и которым не откуда ждать спасения, и для Братства, и калекам и больным, на…

Агата начала искать под платьем узелок и развязывать его.

— И позвольте мне сесть подле Девы Марии.

— Но это быть ни в коей мере не может, потому что это место старших, — сказал сам писарь тихо.

— Я больше за вписывание заплачу, а позже…

— Болтушка! — кричали другие. — Этого быть не может.

Агата неведомо откуда, потому что не из узла, достала, блестящую золотую бляшку и, поднимая её пальцами вверх, воскликнула:

— Столько дам за вписывание.

Писарь нетерпеливо стянул губы, а деды стояли в недоумении.

— Если ей золото ничего не стоит, — сказал Лагус, — видно, имеет возможность приобретать его! Ведьма! Ведьма! Врачиха какая-то! Не хотим ни денег, ни её! Отхлестать!

— Я ручаюсь за эту женщину, — сказал писарь.

Лагус покрутил головой.

— Как хотите, ручайтесь, не ручайтесь, а помните, чтобы из этого худа не было.

— У Девы Марии? — спросила Агата.

— Садись, где хоччешь, — воскликнул Лагус, — только не подле меня, чтобы дьявол, который тебя задушит, ко мне не прицепился.

Агата бросила золотую бляху на стол и стояла, ожидая. Писарь перевернул страницу, поднял голову и спросил:

— Агата?

— Пишите: Агата Русинка.

— И добавьте, — сказал горбун, — Ювелирша, это будет её крестное имя в Братстве.

Агата грустно улыбнулась.

— А раз вы счастливо вписались, — сказал грубовато Лагус, — пусть же пан писарь прочтёт вам права, чтобы вы их придерживались, потому что для этого выбраны мы, старшие, и названы бичёвниками, чтобы закон наш бичом охранять.

Только кончился этот обряд и писарь отступил немного в сторону, шепча что-то Агате, когда с башни костёла Девы Марии зазвонили колокола и деды спешно начали рассеиваться.

Остались только писарь Гроньский и Агата.

VI

Князья

— Скажите мне, — сказал Гроньский, когда все разошлись и он остался только с Агатой, — что вас сюда привело, что вас довело до этого состояния? Каким образом вы взяли нищенские торбы и палку и забрели аж сюда, в Краков?

— Это долгая и грустная история, — отвечала Агата, — и не каждому я даже хотела бы поведать.

— Всё-таки поведайте мне, что был вам полезным.

— Пусть вас за это Бог наградит. Может, когда-нибудь и я вам пригожусь. Но откуда это любопытство, пане Гроньский? Это совершенно вам чуждо.

— Это не совсем только любопытство, — ответил, усмехаясь, старик. — Если бы и так, не удивляйтесь. Из всех страстей эта дольше всех остаётся в человеке. Он сам часто не скажет, почему хочет знать, а хочет. В конце концов, когда расскажете мне о себе, смогу вам лучше при случае послужить.

— Это для вас незнакомая вещь, грустная, да и я полностью всего не знаю.

— Как это? Сами о себе, пани Агата?..

— О себе-то знаю, но не… — она покачала головой. — Не выдадите тайны?

— Я их больше слышал в жизни, чем вы можете думать, — сказал старик, — и никто на меня не жаловался, что его предал.

— Поклянётесь распятым Богом?

— Поклянусь вам распятым Богом, когда хотите, что буду молчать, как священник после исповеди.

— Слушайте же.

И женщина тяжело вздохнула, начиная этими словами:

— Помните, когда вы были на Руси, в вашей одежде пилирима выбираясь в Рим, и как забрели в нашу усадьбу? Это было давно и вы немало в то время прошли усадеб, у вас в памяти, может, не осталось.

— Напротив, пани Агата, потому что я болел там у вас и несколько месяцев пролежал; двор княгини хорошо помню.

— Значит, и госпожу нашу помните?

— Кто бы о ней забыл? То был сущий ангел из тела и души! Для нищих, для подданных, для ксендзев, для всего люда.

— О! Не обливайте кровью моё сердце воспоминанием, ангел, правда, в людском теле ангел. А такая несчастная.

— Она?

— Не поменялась бы с ней судьбой, хоть и моя теперь