Время Сигизмунда - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ангел-хранитель меня вёл; видите, я дошёл счастливо и живётся мне лучше, чем я мог надеяться. Но вы, Агата, в этом возрасте, покинули дом, кровных, спокойную крышу…
— Я должна была, дитя моё! Должна! Благодарение Богу, что вдохновил меня на эту мысль и отвагу дал! И как я боялась за тебя!
— Зачем было обо мне бояться?
— Дай Боже, чтобы ты никогда не знал о том.
Женщина вздохнула и села, уставшая, на каменную лестницу ближайшего дома, опёршись на руки. Через минуту она отняла руки от лица, залитого слезами, и, притянув к себе мальчика, снова начала его целовать и обнимать, бормоча:
— Я тебя кормила собственной грудью, я привязалась к тебе как мать, а ты спрашиваешь, почему я бежала за тобой следом сюда. Бедное дитя, ты ещё ни себя, ни своей доли не понимаешь. И так тебе лучше.
— Моя Агата, — сказал жак, — скажи же ту великую тайну, которую мне так давно обещаешь. Дай же я узнаю, кто я, что мне угрожает; мне уже немало лет, я не ребёнок, я тебя пойму, а сумею сохранить тайну.
— Не спеши спрашивать! Лучше тебе о том не знать, — тихо отвечала нищенка, — чем позже узнаешь, тем лучше для тебя. Это тайна слёз, не спрашивай меня о ней, однако, ты её узнаешь. Но скажи мне, скажи, — прибавила она живо, — тут, в Кракове, никто тебя не расспрашивал, не зацеплял, не старался приблизиться к тебе?
— Конечно, Агата, конечно… Я молился ещё и плакал, увидев издалека Краков, когда мне уже незнакомые люди милосердием и милостыней начали приветствовать. Я принял это за доброе предзнаменование. Какая-то женщина, горожанка, дала мне сыр и кусочек хлеба, сразу потом получил милостыню от незнакомого шляхтича, которого сегодня встретил, и снова он меня одарил, а что больше, давал какие-то предостережния.
— Кто же он? Кто такой? — живо спросила женщина. — Молодой? Старый?
— Старый, седеющий. Русин, кажется, его называют Чурило.
Женщина сказала себе:
— Теперь я знаю.
— А ещё? — спросила она. — Больше никто тебя не спрашивал?
— Еврей, которого вы видели и которого мне шляхтич велел остерегаться.
— Остерегайся его, дитя моё, остерегайся, прошу. Что он тебе говорил теперь?
— Велел мне прийти к нему.
— Не ходи к нему, не ходи к нему! — добавила она живо. — Избегай его.
И, говоря себе, она встала:
— Они ему уже заплатили, они поджидают сироту! Бедный ребёнок!
— Кто они, Агата?
— О! Не спрашивай меня, не спрашивай! Но слушай. Ты знаешь, что сюда я пришла к тебе, чтобы присматривать за моим ребёнком, которому поклялась быть матерью. И останусь в Кракове, чтобы тебя оберегать.
— От кого, Агата?
— О! Не спрашивай, не спрашивай… Если с тобой приключится что-нибудь плохое, если тебе будут нужны совет или помощь, приходи ко мне, приходи. Я буду сидеть у костёла Девы Марии.
— Просить милостыню?
— Да, просить милостыню, дитя моё, для тебя и за себя. Найдёшь у меня помощь, найдёшь хлеб, найдёшь грош всегда. Мне так немного нужно, а ты так молод. Ты не пачкайся, прося на хлеб, будешь его иметь от меня, будь спокоен! Будет он у тебя, хотя бы мне пришлось красть!
Последние слова она выговорила с экзальтацией, схватила палку и хотела уходить.
Мацек её задержал.
— Разве я мог бы жить твоей работой! Но я в этом не нуждаюсь; верь мне, Агата, люди тут честные и песнь жака скорее молитвы выпросит хлеб и еду.
— Но я не хочу, чтобы ты попрошайничал!
— Мы так все живём.
— Все пусть так живут, но не ты.
— Чем я их лучше?
Женщина хотела, кажется, что-то поведать, потом задумалась, смешалась и отошла на несколько шагов.
— Подождите, ещё слово, слово… Агата!
— Завтра, завтра! Найдёшь меня у ворот Девы Марии, а теперь должна спешить.
— Может, вам нужны деньги, — сказал, подбегая к удаляющейся, жак, — вот, что мне дал Чурило, возьмите, возьмите.
— Я! От тебя? Да что ты! Благодарю! Я не имела бы совести!
И она вырвалась от него, желая уйти.
Затем в тихой улочке послышался глухой шум, шелест шагов несколько спешивших особ. Никого, однако, видно не было, когда вдруг из тесного переулка между двумя высокими каменицами вырвалось несколько нищих, направляясь к уходившей Агате.
Впереди шёл огромный, плечистый мужлан, с голой, обросшей чёрными волосами грудью, с растрёпанной головой, обёрнутой грязной тряпкой, с палкой в одной руке, длинным бичом в другой. Кусок гранатового сукна, завязанного под шеей, спадал ему на спину. Рваные ботинки, привязанные лыком и верёвками к израненным ногам, покрывали стопу неполностью. На жилистой шее, которую частично заслоняли волосы головы и бороды, висел оловянный медальон с Богородицей. Суровое морщинистое лицо, чёрное от солнца и ветра, покрасневшее на щеках и у глаз, светило белками, которые чёрным глазам прибавляли блеска и разбойничьего выражения. Торбы, свесающие с плеч, крест с чётками у пояса говорили о деде из-под костёла. Если бы не это, по лицу, по огромной фигуре и блеску чёрных глаз можно его было принять за разбойника.
За ним шёл, как бы наперекор, низкий, горбатый, с искревлённой к плечу головой, чересчур большой и совсем лысой, другой нищий с палкой. Поставленные один к другому, они казались один выше, а другой ещё чудовищно меньше, чем были в действительности.
Горбун также держал в руке бич, и хотя он опирался на палку, живо подскакивал за идущим большими шагами гигантом. Сгорбленная баба в гранатовой епанче, с горшочком у пояса, шла за ними, а дальше ещё несколько дедов.
Женщина беспокойно указывала пальцем на Агату и кричала своим:
— Это она! Это она!
— Стой! Стой! — зарычал гигант, махая бичом.
— Подожди, бродяга! — тонко повторил горбун.
И оба, подскочив к Агате, которая, поначалу бросившись наутёк, потом остановилась, подумав, сама подошла к преследователям. Мацек задержался и шёл за ней.
— Иди себе, иди! — отпихивая его, воскликнула Агата. — Иди!
— Но они…
— Не бойся за меня, возвращайся, иди…
Жак, которого отпихнули, остановился в стороне.
Тем временем два нищих схватили женщину и лысый горбун безжалостно хлестал её бичом.
— Кто ты? — спросил, всматриваясь в неё, сморщившийся огомный дед.
— Кто ты? — повторил горбатый.
— Кто ты? — воскликнули все, обступая её вокруг, так, чтобы не дать ей убежать.
— Вы всё-таки видите, кто я, —
