Гобелен - Кайли Фицпатрик

Разумеется, он не мог ничего знать, просто она стала жертвой паранойи. Улыбка Мадлен превратилась в подобие гримасы. Она не осмелилась произнести ни слова, поэтому просто покачала головой. Возле пассажирского сиденья на полу лежал рюкзак, который, как ей казалось, отчаянно сигналил, сообщая, что Мадлен — контрабандистка, перевозящая антиквариат. Молодой человек мельком оглядел внутренность машины, со скучающим видом проверил документы и махнул рукой, чтобы она проезжала. Оставшаяся дорога домой прошла без приключений, только показалась Мадлен невероятно длинной.

Некоторое время она стояла, нерешительно глядя на рюкзак. Было уже довольно поздно. Завтра воскресенье — единственный свободный день между ее возвращением домой и выходом на работу в понедельник. Если она займется переводом, то снова просидит до утра. Мадлен понимала, что должна взять себя в руки.

Она села на диван и закурила. Ее мысли тут же унеслись в тот день и час, когда она сидела здесь, зачарованная аметистовым сиянием лампы, падающим на муслиновые занавески, — как много всего произошло с тех пор.

Теперь все изменилось. Она наполовину сирота. Но Мадлен никогда не была близка с Жаном так, как с Лидией, особенно после их развода. Однако в самое ближайшее время ей придется позвонить ему и съездить в Париж. Она написала отцу, сообщив о смерти Лидии, и послала уведомление о похоронах. Мадлен знала, что он предпочитает именно такой способ связи. Жан, как правило, игнорировал телефон, и общение отца с дочерью происходило через автоответчик, если не считать редких случаев, когда Мадлен его навещала. После развода, случившегося десять лет назад, Жан и Лидия практически не поддерживали отношений друг с другом. Однако смерть человека, с которым когда-то был близок и вместе растил ребенка, наверняка должна затронуть душевные струны отца.

Мадлен добавила «позвонить в Париж» к списку дел, назначенных на воскресенье, помимо звонков Питеру и Розе. Потом решила, что ей необходимо поспать, если она хочет провести следующий день с пользой. Но сперва нужно было решить, куда спрятать дневник.

Она принялась осматривать кабинет в надежде, что ее посетит озарение. Работы второкурсников по-прежнему лежали на столе, рядом стоял бокал с остатками красного вина, которое она пила… как же много времени прошло с тех пор! Мадлен поднесла бокал к носу и подумала, что это была последняя ночь Лидии на земле. Вино высохло и не имело запаха.

Она положила рюкзак на вращающийся стул из массивного хрома и потрескавшейся черной кожи. Когда-то он принадлежал Жану. Ее отец собирался убрать стул на чердак. Мадлен возмутилась, заявив, что это настоящая классика, и, если он не в состоянии его оценить, значит, стул должен принадлежать ей. Жан был счастлив, когда она засунула его на заднее сиденье «пежо» и увезла. Иногда, глядя на него, она вспоминала отца, каким он был в те далекие времена, — сидит за огромным письменным столом и печатает работы по творчеству Данте и Галилея. Детский ум Мадлен завораживали интеллектуальные занятия родителей. В пять-шесть лет она еще не понимала миров, которые исследовали Жан и Лидия, но уже тогда ее пленяла их загадочность.

Мадлен достала из рюкзака драгоценный сверток и развернула изысканную шаль, решив, что надо завернуть шкатулку во что-нибудь другое — шаль была слишком тонкой и красивой. Рисунок, вышитый по краю шелковистой шерсти, вне всякого сомнения, родился из викторианской любви к восточной экзотике и представлял собой изысканно изогнутый серебристый стебель какого-то растения, усыпанный золотыми ягодами. Он ослепительно сиял на фоне кроваво-красной ткани.

Мадлен осторожно повесила его на спинку стула и положила на стол шкатулку, которая манила ее, словно ящик Пандоры.

Она медленно приподняла крышку и, увидев дневник, почувствовала, как по спине побежали мурашки.

13 июня 1064 года

Когда в башне собираются за вышиванием шесть или семь женщин, погруженных в собственные мысли, там царит тишина. Их головы заняты размышлениями не меньше пальцев, украшающих рисунком манжеты или воротник платья. Если необходимо вышить гобелен или ковер, который закроет зимой холодный камень, нам требуется больше рук, и я отправляюсь в Винчестерские мастерские. Путешествие туда и обратно занимает несколько дней, но моя госпожа посылает со мной кого-нибудь из своей стражи, а также дает кошелек с деньгами, чтобы я могла оплатить ночлег. Мастерские в Кентербери по-прежнему считаются самыми знаменитыми в королевстве и на континенте, но монахини и мастерицы Винчестера не менее искусны.

Мастерские по величине равны королевскому залу, только они выстроены из дерева, а не из камня. Зимой в углу комнаты горит огонь, но он не согревает помещение, даже когда на скамьях за длинным столом сидят тридцать женщин. Их пальцы двигаются очень быстро, и они ни на мгновение не отводят глаз от драгоценной ткани. В мастерских, которые находятся не в монастырях, кто-нибудь запевает, а остальные тут же подхватывают. Все мы знаем старые песни, которые пели наши матери, когда мы были детьми. Благодаря им время бежит быстрее, а дух укрепляется, особенно в зимние дни, когда пальцы замерзают так, что если нечаянно проколоть один из них иголкой, то не чувствуешь боли.

Больше всего я люблю балладу про ткачиху Рагнель-уродину. Она плетет ткань снов и защищает свободу женщин. Мать рассказывала мне историю про Рагнель-уродину, которая стала женой храброго рыцаря. Только так можно было спасти королевство. В первую брачную ночь, когда супруги остались наедине, уродина превратилась в прекрасную девушку и предложила мужу решить, когда она будет красивой — ночью или днем. Он должен был либо смотреть на уродину днем и терпеть насмешки окружающих, либо ложиться в постель со старухой. Он не знал, что делать, и потому предоставил ей право выбора. Его слова разрушили чары, и она стала прекрасна днем и ночью — всегда.

Римская церковь учит нас, что существует только один верховный Бог, но он не защищает женщин. Некоторые вышивальщицы во время работы поют христианские гимны, но среди нас имеются и такие, кто их не знает или не захотел выучить. В деревнях, где есть церкви, христиан больше, чем нас, хранящих старые традиции, но в лесах и полях стоят каменные круги, где мы делаем подношения богам и богиням. Они не нуждаются в церквях и роскоши, чтобы знать, что мы их чтим.

В мастерских — каменные полы, их каждый день старательно скребут и моют, чтобы тончайшие шелка не запачкались, если упадут. Мастерицы очень бережно обращаются с тканями, этого требует их гордость, а также боязнь гнева богатого клиента. Наша работа пользуется большим спросом, и к нам с Лондонского рынка приезжают иностранные купцы. Сейчас на рынке появилось огромное количество вещей с континента, но наши вышивки — это немногое, что осталось от древних ремесел, которые хранят дух саксов. Когда мы вышиваем и ткем, ткачиха Рагнель нами довольна.

Гобелены для дворца короля Эдуарда заказала королева, и они доставляют ей величайшее удовольствие. У нее есть множество великолепных платьев и драгоценностей, а также золотая чаша, из которой она пьет, но больше всего королева любит гобелены, считая их окнами в тайные земли фантазии.

Многие из новых гобеленов, висящих во дворце, сделаны по рисункам Одерикуса. Я видела его за работой, видела, как он сидит, склонившись над куском льна или шерсти, словно в мире нет ничего, кроме карандаша и ткани. Определить его возраст трудно, он высок и движется с грацией придворного. Кожа у него цвета каштана. Кажется, будто он проводит много времени на солнце, хотя монах редко видит свет дня. А еще у него длинные пальцы с гладкой кожей. Это руки человека, никогда не работавшего в поле. Его мягкая белая плоть говорит о его призвании и о том, что он не держал в руках ничего, кроме пера и карандаша — инструментов писца и рисовальщика. Одерикус наделен острым умом и кротким нравом, но его карие глаза выдают пленника, оказавшегося заточенным в тюрьме его тела. Тело, которое никогда не любило, должно быть чужим его душе.

Когда я была моложе, то впервые попросила Одерикуса научить меня искусству писца. Мне хватило ума добавить: «Я хочу познать Божье слово». Он ответил, что слово Божье так же ясно написано в моих вышивках, какие творениях писцов. Он смотрел на меня, а я внимательно взглянула на свои стежки, а потом сказала, что не могу прочитать в них слова, написанные его Богом. И тогда, к моему удовольствию, монах улыбнулся. Он любит говорить загадками, а мне нравится видеть, как он улыбается, а теперь мы оба привыкли друг к другу. Когда мы встретились в следующий раз, Одерикус вытащил из широкого рукава монашеского одеяния свиток пергамента, гусиное перо и чернильницу, аккуратно завернутые в тряпицу для хлеба. Это произошло много лет назад, когда я боялась, что, если не придам форму своим мыслям, мой разум перекипит, точно котелок с жарким, слишком долго простоявший на огне.