Подвижники и мученики науки - Валериан Лункевич

За Женевой следовали сперва Лион, в котором Бруно не нашел заработка, а потом Тулуза — город, в котором был университет, насчитывавший чуть ли не десять тысяч студентов.

Бруно счастлив. Он окружен образованными людьми. Они интересуются наукой, в частности его избранницей — астрономией. Они хотят заняться философией. Бруно решает преподавать ее в университете. Сдает экзамен на звание доктора философии и приступает к чтению лекций. Многочисленная аудитория поджидает его спозаранку: с пяти часов утра слушатели уже на студенческих скамьях, в руках у них зажженные свечи и тетради для записи речей профессора. Но профессор слишком свободолюбив и слишком суров по отношению к большинству своих коллег, которых он упрекает в приверженности к старине, в неуменье понять дух нового времени и новой науки, которую преподает он, Джордано Бруно. Студентам, молодежи это нравится. Но коллеги недовольны, протестуют. Что делать? Приходится покинуть Тулузу.

Тулузу сменил Париж, но тоже ненадолго. В Париже Бруно вращался среди избранного ученого общества. Он и тут продолжал работать над своими сочинениями. Его ценят, его остроумные теории нравятся, его живая, воодушевленная речь вызывает у многих искренний восторг, его философские беседы поражают новизной мысли.

Но Бруно не сидится: ведь он странствующий проповедник истины, он не может прикрепить себя раз навсегда к определенному месту, он «сын отца-неба и матери-земли» и, стало быть, принадлежит всем государствам, всем народам. И вот мы видим его уже в Лондоне. Ему тридцать пять лет. Люди «благоразумные», «умеренные» и «аккуратные», отмечая его возраст и слушая его речи неодобрительно качали головами и говорили: «Пора бы взяться за ум, остепениться». Чудаки! Им было невдомек, что Бруно не создан для тихой, спокойной жизни, что его стихия — борьба, нескончаемые битвы за идеи и идеалы, которые он любит беззаветно — и не только беззаветно, но и совершенно бескорыстно.

Бруно с горечью говорил, что только самые жалкие люди могут заниматься наукой и философией из-за куска хлеба и что, с той поры как проповедь философии стала средством к существованию, «истина и справедливость покинули мир». Сам энтузиаст своих идей и своего дела, он с особой силой воспевал увлечение идеалом, стремление лучших людей воплотить свои мечты в жизнь. Таких людей он называл героями, а идеалом их считал «мудрость, которая есть одновременно и истина и красота». «Стремление к истине, — писал он, — единственное занятие, достойное героя». И одним из таких героев был сам Бруно — рыцарь без страха и упрека, всей своей жизнью доказавший справедливость следующих своих слов: «Жизнь человека на земле есть не что иное, как состояние войны! Он должен поражать низость бездельников, обуздывать наглость пошляков, предупреждать удары врагов». Враги боялись его огромного влияния на людей, особенно на молодежь; у кое-кого из них хватало даже честности признать, что Бруно — «один из выдающихся умов, какой только можно себе представить, человек замечательной начитанности и огромных знаний»[13].

Чему же учил Джордано? И почему был назван злостным еретиком?

Взглянем на небо в ясную ночь. Темно-бархатное, оно усыпано узорами звезд. Далеко, очень далеко до них. Ни сказочный ковер-самолет, ни быстрокрылое воображение не годятся для фантастических путешествий от Земли к звездам и от звезды к звезде.

Тут мог бы помочь только солнечный луч, пробегающий в одну секунду триста тысяч километров. Отправим же солнечный луч в глубь небес, навстречу горящим там звездам и звездочкам. Через четыре с лишним года он достиг бы ближайшей к нам звезды; на поезде, делающем сто километров в час, для этого потребовалось бы сорок миллионов лет.

Путешествие продолжается. Месяца сменяются месяцами, годы несутся вереницей. Луч мчится вперед, рассекая межзвездные пустыни. Кругом необъятная ширь: впереди — безграничная даль, позади — бездонная пропасть; а путешествию как будто не предвидится конца. Мы точно и не трогались с места: в мрачной бездне небес виднеются новые звезды, новые миры, до которых пришлось бы лететь еще тысячи, еще миллионы лет.

Оставим гордую мысль добраться до конца вселенной: ей, видимо, нет конца. Взглянем на Млечный Путь, широкой полосой идущий по небосклону. Что это? Алмазная пыль, рассыпанная по небесному своду? Нет, это — безграничное море бесконечно далеких звезд. Для нашего взора они сливаются в широкую молочно-белую полосу. Их тут мириады, но каждая из них, как и любая из сверкающих в небе звезд, то же солнце, вокруг которого блуждают темные шары, подобные планетам нашей солнечной семьи: им эта далекая звезда-солнце посылает свет и тепло.

Все они — и звезды, и планеты — пребывают в постоянном движении: несутся с головокружительной скоростью в строгом соответствии с законами небесной механики. Нет неподвижных звезд. Нет неподвижных миров. Все во вселенной движется. Все изменяется. Все разрушается и созидается вновь. Гибнут одни миры, и из осколков их возникают новые. И в этом нескончаемом потоке созиданий и разрушений — основной закон природы: присущие ей вечные перемены, бесконечная жизнь…

В таком примерно виде представлялась вселенная великому итальянцу Бруно. И перед величественной картиной бесконечного и вечно изменчивого мироздания такими мелкими представлялись все легенды и объяснения «священного писания». Для людей, слушавших вдохновенную речь Бруно, раздвигались беспредельно границы мира. Солнце оказывалось всего лишь одним из многих миллионов таких же солнц. «Неподвижная» Земля двигалась подобно волчку вокруг Солнца. Она уже не «центр мира», а ничтожная пылинка в бездне мироздания, среди таких же «земель». Она не единственная обладательница жизни: живые существа должны быть и на других планетах.

Если, говорит Бруно, признавать, как это делает церковь, что мир сотворен «всемогущим богом», то какое мы имеем право ограничивать это его всемогущество и почему мы должны «лишить его возможности создавать бесконечные миры»? Понятен гнев по отношению к человеку, который позволял себе публично называть церковь «матерью мрака и дочерью заблуждения», а сам развивал перед своими слушателями примерно такие новые для его эпохи, бесспорно светлые мысли: «Одна и та же материя проходит всеми формами: то, что было зерном, делается травой, колосом, хлебом, питательным соком, зародышем, человеком, трупом, землей… Есть, однако, нечто, остающееся самим собою в этих изменениях, это нечто — материя». Вопреки утверждениям церкви, Бруно доказывал, что «душа» (дух) и материя (тело) нераздельны, что они одинаково бессмертны, что «душа» имеется и у животных, и у каждого атома материи и что человек одарен более высоким умом, чем остальные твари, только потому, что он обладает «более совершенными орудиями души», в числе которых первое место занимает такой «орган органов», как рука. Не будь у человека, говорил он, рук, все было бы иначе: не существовало бы ремесел, искусств, наук — словом, всего того, что так высоко подняло человека над остальными животными.

Человек, который так думал, вызывал гнев и ненависть напыщенных богословов и тупиц, называвших себя учеными.

Оттого-то пришлось Бруно уехать из Парижа в Англию.

Здесь он живет сначала в Оксфорде и читает лекции в университете. Опять толпа слушателей. Опять одни в восторге, другие негодуют. В восторге те, для которых, говоря его же собственными словами, он «будильник спящих», а негодует «созвездие педантов», «кичливых невежд». Последние, как это часто бывает, берут верх, и Бруно, «опасный еретик», как называли его противники, вынужден перебраться в Лондон.

В Лондоне ему хорошо. Живет он у старого друга, вращается в кругу образованных людей, много читает, много работает, пишет новые сочинения. Так проходит года два — самые спокойные, а может быть, и самые счастливые годы его жизни.

Но странствия не прекращались. За Лондоном — снова Париж, после Парижа ряд германских городов, в том числе Вюртемберг и Франкфурт, где Бруно напечатал некоторые свои труды; из протестантского Франкфурта он попадает в Прагу, город, бывший в то время цитаделью католицизма. Но в душе Бруно нет страха, хотя он отлично знает, что здесь повсюду о нем говорят как о неисправимом еретике, который «ведет распутный, дьявольский образ жизни»[14]. Это его не остановило. Он продолжал красноречиво защищать учение Коперника о двойном движении Земли (вокруг собственной оси и вокруг Солнца), боролся со «школьной мудростью», покрывшейся плесенью и ржавчиной, взывал к необходимости самостоятельно мыслить, повсюду беспощадно бичевал пороки и преступления католической, а также и протестантской церкви.

Так, в скитаниях, диспутах, заботах о напечатании сочинений и проходит жизнь Бруно. Ему уже сорок четыре года. Давно покинул он свою родину. Истосковался по ней: так тянет порой на юг Италии — к синему морю, лучистому небу… О, эти воспоминания детства и светлой юности — и у него она была! Так много в них поэтической прелести! Так властно влекут они туда, где были пережиты и веселые детские игры, и радостные встречи с друзьями юных дней, и первая чистая любовь! На перевале жизни это чувствуется подчас с исключительной остротой. Почувствовал это и Бруно. А тут еще подвернулся какой-то молодой и знатный венецианец, который объявил через посредника, что он горячий поклонник Бруно и предлагает ему приехать в Венецию. И Бруно, на собственную гибель, поехал…