Далеко в Арденнах. Пламя в степи - Леонид Дмитриевич Залата

Долгими ночами в каморке Рошара я мечтал о партизанском отряде. Мое воображение рисовало обвешанных гранатами бородачей, скрытые землянки в лесной чащобе, куда смельчаки возвращаются после дерзкого лета на врага.

А здесь все было не так. Партизаны живут дома, работают на фермах, в карьерах, на железной дороге. Получают зарплату и продуктовые карточки. Верующие справляют по воскресеньям мессу. На задание же выходят только по ночам. Для этого у них разработана специальная система оповещения.

Василек, будто почувствовав мое настроение, оглянулся:

— Чего нос повесил?

— Чудно как-то.

— А что поделаешь, привыкай, такая здесь обстановка. Вот соберемся с силами, тогда посмотрим, как быть дальше...

Нам не повезло. Люн уехал в город, должен был вернуться еще днем, но... Мадам Люн извиняюще развела руками.

Мы выпили по чашечке кофе, немного отдохнули. Вскоре Василек занервничал.

— Спасибо, мадам... Где нас найти, вы знаете.

Только мы вышли, как нам наперерез бросились двое с винтовками.

Мы бежали, останавливались на миг в кустах отдышаться и снова бежали, как мне казалось, наугад.

Вскоре погоня отстала.

Вдруг за гранитной глыбой вырисовалась чья-то фигура. Я схватился за пистолет.

— Спрячь! — прохрипел Василек. — Это Жан.

— Что там у вас случилось? — на чистом русском языке спросил Жан.

Он сделал шаг вперед, и я при лунном свете увидел его бледное лицо — широко поставленные глаза, прямой нос, крутой подбородок. В серой фетровой шляпе, габардиновом плаще и туфлях Жан выглядел весьма респектабельно.

— Жандармы... — Василек зашелся в надрывном кашле.

— Странно, — сказал Жан, — очень даже странно... Антон?..

— Мсье Антуан, — поправил я.

Жан засмеялся.

— А я — Николай Кардашов, партизанская кличка — Жан. Наверное, будут еще вопросы?.. Конечно, будут. Но обо всем потолкуем попозже. Договорились, товарищ Щербак? А сейчас некогда мне. Меня беспокоят эти жандармы. До сих пор они нас не трогали.

Я так давно не слышал слова «товарищ», что у меня запершило в горле. Как просто, буднично произносим мы его там, на Родине, и как светло, будто снова возвращая себе свой первоначальный смысл, прозвучало оно тут, на чужбине.

— Василь, поднимись, камень холодный.

— Да, плохи дела у хлопца, — тихо сказал я.

Жан вздохнул.

Мы углубились в каменоломню и вскоре очутились в пещере, устланной мягким сеном.

— Что сказал Люн?

— Он в Льеже.

— А Николь?

— Она знает, где нас искать... — Василька душил кашель. — Проклятие, наглотался холодного воздуха...

— Тебе нельзя бегать, Василь.

— Не захочешь, да побежишь.

В ночной тишине дважды прокричала сова.

— Ну вот, кажется, и Люн...

Люн оказался приземистым мужчиной в охотничьей куртке. Роскошные волнистые волосы, наполовину уже поседевшие, заменяли ему шапку. Говорил он так быстро, что я, привыкший к неторопливой речи Рошаров, ничего не мог понять, зато Николай, как видно, хорошо знал французский.

Оказывается, какие-то бандиты хотели вчера ограбить лавку Люна; узнав об этом, жандармы устроили засаду, в которую и угодили мы с Васильком.

— Жандармы сами не любят немцев, — сказал Жан. — Однако и нас побаиваются...

Я пожал плечами. Само слово «жандарм» вызывало у меня отвращение, и я никак не мог себе представить, что жандарм может быть не врагом.

— Чего ты удивляешься? Ясное дело, жандармы не коммунисты. Однако же бельгийцы!

— А Дегрель?[8]

Услышав это имя, Люн с отвращением сплюнул под ноги.

— Бет нуар![9]

— Сволочей везде хватает, — сказал Жан. — Особенно в Брюсселе.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Три дня над казахстанскими степями разгуливал буран. Ни земли, ни неба... Все смешалось в неистовой круговерти. Ветер косил и скирдовал снеговое изобилие, протяжно скулил в дымовых трубах.

И вдруг все стихло.

То ли выдохся циклон, то ли умчался дальше на юг, в пески, и здесь залегла такая тишина, что от нее звенело в ушах, будто где-то лопнула туго натянутая струна. Скрип дверей и шорох лопат разносились по всему селу — Карачаевка откапывала самое себя из-под снега. Надсадно ревела голодная скотина, кудахтали куры. Обшарпанные тучи устало тянулись за горизонт, выскочило, точно на смотрины белого бездорожья, круглое и холодное, как птичий глаз, солнце.

Надежда принялась расчищать тропинку. Из хаты вышел, щурясь спросонья от слепящего снега, Павлик.

— Можно, я бабу слеплю?

— До обеда слепил деда, а он хнычет, бабку кличет...

— Ой, мама Надя, как ты смешно сказала! Скажи еще.

— Говорила, сказала — узелок развязала...

Павлик хохочет, шапка набок сдвинулась.

— А я знаю, как дальше... Вылетела из вузлика[10] дырочка от бублика.

Смеется и Надежда, а внутренний голос нашептывает «Чему радуешься? Над степью отгуляла завируха, оставив после себя тихую благодать, звон в легком воздухе да беззаботное чириканье воробьев? Блестят белые, как этот снег, Павликовы зубы? Но ведь ничего не изменилось! Это здесь тишина, а там? Там и снег черный от пороха и крови, а чистое небо как проклятье, сыплются с неба бомбы, спасение от которых в одном — зарыться в землю, а земля эта стонет, тело ее разрывают на куски, и бушует вокруг пламя, беспощадное к своим жертвам, и высвистывают птичьими голосами пули, может, как раз в эту минуту оборвалась чья-то жизнь... Вдруг — Антонова...»

— А ладно, я веник для бабы принесу?

— Принеси, пусть работает, а то есть не дадим. Ишь, руки в боки...

Собрались ужинать, когда в дверь постучали. Не Стефка ли? Пошла уже вторая неделя, как поехала за своим дудариком, и — ни слуху. Дороги замело...

Высокий мужчина в рыжем, подпоясанном ремнем полушубке, в солдатской со звездочкой шапке вопросительно и по-доброму смотрел на Надежду. В руке кожаная сумка.

— Это вы Надежда Щербак? Ну и снегу навалило! Если бы не лыжи...

— Вы от Антона?!. Говорите скорее, не мучайте...

— Па-па!.. Мама Надя, это мой