Иностранный легион - Виктор Финк

Не было выбора, поэтому солдат разместили быстро: каждый взвод занимал первое попавшееся помещение.

Трудно было только с медицинским пунктом и пулеметной командой. Мы отправились на поиски.

Ни живой души не было вокруг. Ни голоса не было слышно, ни шороха. Только яблони цвели кое-где среди развалин и нежно пахли. Для кого они цвели?

Но вот из бокового переулка донеслось конское ржание.

— Дело идет, Самовар! — обрадовался Лум-Лум. — Лошадь! Где лошадь, там люди!

Мы бросились в переулок. Лошадь стояла у сравнительно уцелевшего дома — одна пробоина в крыше, не больше.

— Драгун! — недовольно заметил Лум-Лум, увидев седло военного образца. — Мало радости! Я думал, вольные!

В доме раскрылась дверь. Она раскрылась широкой створкой в нашу сторону, так что мы не видели, кто был за дверью. Нас тоже не было видно.

Раздался поцелуй и вздох. Затренькали шпоры. Копыта застучали по мостовой. Дверь захлопнулась. Тогда мы постучались.

— Кто? — спросил женский голос, и дверь отворилась.

Мы увидели некрасивую женщину лет двадцати семи, в сарпинковом платье. Она была затянута в высокий деревенский корсет, из которого выпирали косточки. Мы вошли за ней в дом и сказали, кто мы и по какому делу.

— А какой полк? — раздался слабый женский голос из глубины комнаты. Там в. полумраке лежала на кровати больная старуха.

— Легион, — сказал я.

— Опять пехота?

У старухи был разочарованный голос, и мы с Лум-Лумом обиделись.

— Вы не любите пехотинцев? — спросил я раздраженно.

— Нет, не то, — с заминкой ответила старуха. — Но пехота у нас стояла всю зиму. Да что я! Всю войну у нас только пехота и пехота.

— Чем это плохо, интересно знать?!

— В других деревнях хоть артиллеристы квартируют, — сказала старуха.

— Чем же это, мадам, артишоки лучше нас? — уже запальчиво спросил Лум-Лум, ненавидевший артиллеристов.

— Я не сказала, что они лучше, друг мой. Все вы одинаковые герои. Все вы жертвуете собой ради Франции, — защищалась больная. — Но просто теперь весна… Так что вот…

Я взглянул на Лум-Лума. Он тоже не понимал, при чем тут весна.

Разговор прервала молодая хозяйка.

— А скажите, у вас пулеметная команда как, на мулах? — спросила она.

— На мулах.

— Поставьте пулеметчиков у нас в таком случае.

— Пулеметчиков? — раздумчиво спросил Лум-Лум. — Нам бы медицинский пункт разместить. Пулеметчиков мы, пожалуй, поставим у «Галльского петуха». Там, кажется, конюшни уцелели.

— У дяди Гастона? Это он вас упросил? — быстро сказала молодая.

— Кто упросил? Какой дядя Гастон? Мы никого там не видели. Мы вообще никого не видели во всей деревне, вы первые, — сказал я.

— И последние, — добавила хозяйка. — Кроме нас с матерью и моего старого дяди Гастона, здесь больше никого не осталось. Но дядя еще, вероятно, спит себе в погребе со своей рыжей, — сказала женщина и рассмеялась.

— Это жена его? — не подумав, спросил я.

— У него нет жены! — глухо ответила старая хозяйка. — Он похоронил мою бедную сестру Луизу шесть лет тому назад.

Я почувствовал неловкость своего вопроса, а старуха после небольшой паузы раздумчиво сказала:

— Жалко все-таки! Мне все-таки ее жалко. Конечно, это не мое дело, и теперь, когда моей Луизы нет, старик волен делать что хочет. Но я все-таки скажу, нехорошо он поступает, что держит ее все время в погребе. Это жестоко… Я говорю это вслух, хотя никогда эту рыжую не любила, видит бог.

— А она хороша? — встрепенувшись, спросил Лум- Лум.

— Кто?

— А эта… рыжая?

— Рыжая? Она настолько противна, что даже немцы не пожелали ее. Она тоща, как коза, ребра можно пересчитать. Но старик совершенно одурел, он не отпускает ее от ребя ни на шаг.

Молчание продолжалось недолго. Его нарушила молодая хозяйка, заявив безапелляционным тоном:

— Пулеметчиков с мулами вы поставите у нас. Конюшни, сеновал, водопой, помещение для людей… Они не пожалеют.

После мимолетной паузы она продолжала с натянутой улыбкой:

— А чтобы и вы не пожалели, обещаю вам, ребята, по литру вина каждому.

Этот аргумент решил все. Мы побежали за пулеметчиками.

— Черт ли ей в пулеметчиках, этой бабе? — сказал я Лум-Луму на ходу.

— Ну, скажи на милость! Видать, и драгун есть, — ответил он, — а все-таки подай пулеметчиков! Да еще всю команду! Весна! Весной бабы бесятся!

Не успели пулеметчики расположиться, не успели мы распить свои два литра, как в небе раздался торопливый клекот аэроплана.

— Голубка летит, — сказал кто-то. — Сейчас она нам снесет яичко на голову.

Аэроплан был немецкий, сержанты свистками загнали нас в помещения, и мы лишь сквозь щели могли следить за тем, что происходило в небе.

Вокруг аэроплана стала рваться шрапнель. Вскоре он оказался плотно окруженным облачками разрывов. Пилот искал выхода; он то опускался, то подымался, то пытался уйти влево, то вправо.

Но пушки лаяли, и облака разрывов, похожие на громадные хлопья ваты, плотно сжали самолет. Через несколько минут подогнулись крылья, и аппарат ринулся наземь. Мотор храпел, как разъярившийся зверь. Это был уже не маневр, а катастрофа. Мы видели, как выпал человек, перевернулся в воздухе и, растопырив руки, камнем полетел вниз.

Грохоча, как снаряд невиданного калибра, самолет упал шагах в ста от нашего дома, на огородах, зарылся мотором в землю и, простояв около минуты вертикально, зашатался и опрокинулся. Мы ринулись туда и увидели пилота. Он был мертв. Его положили наземь, рядом с аэропланом.

Несколько солдат бросились разыскивать наблюдателя. Но его не нашли — он, видимо, упал в реку и утонул.

Возвратившись, мы застали среди солдат хозяйку пулеметчиков и ее больную мать. Старуха стояла, опираясь на палку и на руку дочери. Женщины ссорились с широкоплечим, небольшого роста стариком в рваной крестьянской блузе и деревянных башмаках. Синие жилки бороздили лицо старика и уходили на крупный нос.

— Ну чего? Чего? Чего вы лезете? — кричала молодая хозяйка. — Мало вам вашей рыжей? Вам еще надо?

— Ты мне рыжую не суй! Ты про нее не смей! — яростно возражал старик. — А вот ты скажи, стерва ты этакая, к кому драгуны на конях ездят днем и ночью?

Старик повернулся лицом к нам.

— И как только они не брезгуют?! Баба противна, как вошь! — кричал он.

Солдаты прыснули со смеху.

— Молчать! — взвизгнула женщина.

Но старик продолжал свое.

— Как вошь! — кричал он. — Я это утверждаю! А она дерет с них три шкуры за вино, за сыр…

— Молчать!

— …и за собственное мясо!

— Молчать, старый негодяй!

— Да еще заставляет работать на нее по хозяйству.

— Врешь, подлец! — закричала на сей раз старуха.

Мы все ржали от хохота.

— На такую вошь, — кричал старик, обращаясь к нам, — на такую кривомордую падаль работает целый эскадрон драгун из Шодара! Она имеет все. А я…

— А ты старый пьяница!

— А я стар и одинок, а теперь весна.

Снова раздался раскат хохота. Лум-Лум держался за бока. Он изнемогал.

— Весна! — кричал он, задыхаясь. — Этот тоже о весне! У него тоже кровь играет!.. Ой, не могу! Ой, лопну, дядя Гастунэ! Да ведь, говорят, у вас есть ваша рыженькая!

— Ну и что? Одна рыжая! А ведь весна…

Теперь от хохота катались все. У Лум-Лума уже текли из глаз крупные слезы.

— Три человека в селе, и всем весна в голову ударила! — кричал он.

Старик чувствовал, что имеет успех у солдат, и перешел в новое наступление.

— Спекулянтки! Мародерки! — кричал он. — Вы блюете патриотизмом по два су за ведро, а сами обдираете солдата! Спекулянтки!

— Мы спекулянтки? А кто кормил и поил германского принца? Господа! — завопила женщина, обращаясь к нам. — Господа! Когда варвары надвигались на Мези и все добрые французы бежали, этот подлый старик остался делать дела! «Я не могу служить отечеству как солдат, — говорил он, — я буду служить ему как коммерсант! „Галльский петух“, — он говорил, — мое знамя. Я буду бороться с варварами, не выпуская знамени из рук». Так он говорил. И что вы думаете? Варвары пришли и ничего у него не взяли. Они стояли три недели, и он делал блестящие дела. У него жил принц крови. И старик пресмыкался перед ним! Французу должно быть стыдно пресмыкаться перед бошем, даже если это принц крови. Но бош платил золотом, и старик только молил бога, чтобы это продолжалось подольше.

— Врешь, падаль! — вставил старик.

Но женщина больше не обращала на него никакого внимания.

— Есть, однако, высшая справедливость, и мы видели ее здесь, в Мези! — вопила она. — Когда наш добрый и великий Жоффр захотел дать варварам взбучку на Марне, он стал щекотать их артиллерией, чтобы они быстрее передвигали ноги. И тогда он обратил в прах этого подлого «Петуха», который смел именоваться «Галльским», а сам давал убежище проклятым бошам. И поделом! Это французские снаряды обратили его в груду камней. И поделом! Это французская армия пустила по миру подлеца, который наживался на немцах! И поделом!