Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - Коллектив авторов

Какая она там красивая, правда? Пляшет босиком на траве, бегает с подружками… Я очень осторожно посылал ей свои фото, взял снимки маленькой племяшки, но дочку-то я видел по-настоящему.

Она идеальная, золотая прямо, только это и вышло хорошего из твоей подлой затеи, из того сломанного куска моей жизни. Не отворачивайся, ты же знаешь, это правда. Ненавижу женщин с их коварством, хотя мужчины тоже твари, и нередко, но твое предательство переходит все границы, ты ж не можешь сейчас этого отрицать. Ты погубила меня и бросила подыхать. Построила свою глянцевую жизнь, свой счастливый мирок на говне и костях моего трупа, даже не обернулась – а сейчас я прошу только, чтобы ты и дальше не оборачивалась. Смотри куда-нибудь в другую сторону, занимайся чем-нибудь другим, когда она сидит за компьютером, хихикает и болтает с «друзьями» в «Фейсбуке» или «Твиттере», в любой хрени, куда мне придется влезть ради лишнего разговора с ней. С моей дочерью. Не оборачивайся, иди в другую комнату, оставь нас в покое – и ты сохранишь свою лживую гнилую жизнь еще на один день. Ты согласна, дорогая моя? Я очень надеюсь, что да. Где-то в глубине этой переломанной души.

Если я тебе буду нужен, если ты захочешь меня, вспомнишь и загрустишь обо мне, как я о тебе, моя милая, обожаемая дрянь, ты знаешь где меня искать. Во времени и в пространстве. Там, где-то там. [email protected]

Я вижу, ты не хочешь смотреть на меня. Отвернулась. И в глазах слезы. Как бы я хотел узнать, что ты думала тогда, но на деле уже никогда не узнаю, да, так что какая теперь разница? Никакой. Важно, что ты знаешь правду. На чем стоим. Правда в том, что теперь я здесь. Я здесь и не собираюсь уходить, нетушки. Ни за что, дорогая моя. Никогда-никогдашеньки-никогда.

И мы все будем жить долго, блин, и счастливо.

Я всегда питал слабость к сказке о Румпельштильцхене и к ее главному герою – он мерзкий тип, но я почему-то сочувствую карлику. В конце концов он делает именно то, что обещает, взамен же просит только одно; и он держит слово, хотя многие вокруг обманывают, а в результате его прилюдно унижают, смеются над ним и прогоняют его, вопящего от обиды, на улицу (хотя я считаю, что ребенок, которого он просит себе в награду, все-таки меняет дело). Тем не менее я люблю «возвращающихся» персонажей в литературе, и «Румпельштильцхен» – идеальный пример мести как лейтмотива сказки. Ну и сам сюжет очень забавный, ведь карлик умеет прясть из соломы золото, не что-нибудь!

Меня не покидало ощущение, что против Румпельштильцхена идет нечистая игра, тем не менее он бросается предлагать свой вариант спасения – в этом смысле напоминает шекспировского Шейлока, и за все прошедшие годы ему на голову сыпались даже антисемитские упреки. Этот парень никому спуску не даст!

Меня всегда беспокоило слишком снисходительное отношение к красавцам и красавицам в нашем мире, поэтому не очень удивительна приверженность такого среднего толстяка, как я, к этому супер-романтическому и обреченному антигерою. У писателей всегда так – мы не можем не выдумывать новые пути к старым злоключениям и новые выходы из них.

Это моя попытка отдать должное персонажу, только в теперешнем мире, пропущенная через фильтр чувств, соответствующих нашему времени. И я искренне надеюсь, что аттракцион доставил вам удовольствие.

– Н. Л.

Шелли Джексон

Братья-лебеди

Перевод с английского Анны Веденичевой

Германия. «Шесть лебедей» братьев Гримм

В сумерках ты идешь знакомой улицей. Готовят мясо. В тени чуть дальше показалась большая картонная коробка, клапаны распахнуты. На улице ни души – может, ты первый заглянешь туда, а может, уже всё растащили – как бы там ни было, спешить незачем, но ты ускоряешь шаг. В твоем квартале содержимое таких коробок не отличается разнообразием: обувь, принявшая форму ног, пыльные видеокассеты, кружки с юмористически приклеенными на дно керамическими лягушатами. Хорошо бы там были книги… и точно, там лежит стопка. Небольшая – тебя успели опередить, – но ты все равно склоняешься и перебираешь, сразу откладывая в сторону «Большую книгу птиц» и «Чего ждать, когда ждешь ребенка».

А вот эта книга привлекает внимание своей формой, цветом, дизайном еще до того, как ты разбираешь название. Прочный бумажный «Доуверовский» переплет лоснится от множества рук, но еще не утратил своего насыщенного красного цвета – кроме розовой полоски сверху, где коротышка-соседка не защитила его от солнечных лучей. Или маленькая толстая книга с обрезом мраморного рисунка, в кожаном переплете – сафьян мягок, как перчатка, а у корешка слегка потрескался. Или винтажный карманный томик в мягкой обложке, на корешке – замочная скважина, сзади карта, спереди натюрморт: гусиное перо, чернильница и веретено.

Перелистывая книгу – больше ради приятной щекотки, с которой плотные страницы вырываются из-под большого пальца, словно старая колода карт, чем ради знакомства с содержанием, – ты находишь птичье перо, вложенное меж страниц. То ли белое, то ли черное с радужным отливом, а то и сизое – как бы то ни было, ты прижимаешь его большим пальцем к левой странице и принимаешься читать на ходу. Ты любишь начинать книги с середины. Может, тебе нравится угадывать, что там происходит. Может, нравится делать всё не как все. В общем, вскоре ты увлекаешься, хотя страница прыгает в такт шагам под уличными фонарям, и порой в темноте трудно разобрать слова.

Хорошо, что ты в детстве много читал, а то сейчас просто не знал бы, что и думать; не отрываясь от книги, поворачиваешь за угол засаленной улочки – из-под ног взлетает испуганный голубь, роняя перо на асфальт, – и видишь большую пыльную витрину, куда женщина с полностью распухшими руками, точно в пуховых оперных перчатках, тянет туго набитый прочный мешок из бумаги, весь в прорехах, а из них торчит, должно быть, крапива. Но поскольку ты прочел все до одного разноцветные сборники сказок Эндрю Лэнга, даже противную «Оливковую книгу», ты сразу понимаешь – она чья-то дочь и, что еще важнее, сестра, и занята она сейчас долгой, трудной, не всегда благодарной работой – спасает братьев от… Ты инстинктивно вжимаешь голову в плечи от жужжащего вихря воздуха: опять этот голубь.

Женщина копчиком придержала дверь, протаскивая мешок, потом вошла в ярко освещенное помещение, и дверь захлопнулась. Ничего, в большое стеклянное окно все видно, хоть оно и заклеено рекламой. Того, кто прочел много сказок, ничуть не удивляет, что женщина садится у прялки, за которой на стене висят рядком бурые рубашечки из колючей пряжи.

Поскольку ты не только читал, но и жил – много лет ты читал и жил, иногда одновременно, – тебя не удивляет и то, что люди часто повторяют самые неприятные свои переживания. Наверное, по той же причине мы снова и снова рассказываем одни и те же сказки с минимальными вариациями: «Семь воронов», «Семь голубок», «Двенадцать уток», «Шесть лебедей». Удобно, конечно, если оно идет, как ожидалось, но ведь всегда остается шанс – к счастью или к несчастью? – что на этот раз все сложится иначе.

Девушка, явно искусная в домашней работе, умеющая прясть из крапивы нити, ткать из этих нитей полотно, шить из этого полотна рубашки – ну, за шесть лет она точно научится хорошо это делать, – сидит в каменной комнате, и язык у нее тоже каменный. Она молчит уже два года, три месяца и четыре дня. Косой солнечный луч падает через неприкрытую отдушину в толстой стене, греет ей колено, освещает ногу прялки, край корзины с крапивой. Над ними пролетает жук, врезается в корзину и ползет по ней, проползает вокруг по кромке.

Ей приходят дурные мысли. Например:

Всегда ли самопожертвование – благо?

Если бы они с братьями поменялись местами, они сделали бы для нее то же самое?

А она хотела бы этого от них?

Как это – летать?

Вот как девушка себе это представляет: она в точно такой же комнате, как эта, у колена корзина с крапивой, она прядет нить. Качает педаль прялки, табуретка чуть-чуть качается и постукивает на неровном полу. Нить тянется из-под пальцев и жжет их. Кожа чешется и горит – конечно, опять новые волдыри, но вот на груди, на попе, на спине, на плечах – это новость. Ее всю жжет, крохотные точки боли взрываются, будто все волдыри разом решили прорваться. Все ее поры теперь – игольные ушки, сквозь которые проходит нить, или ткань, сквозь которую проходит игла, а сама она – словно солнце на старинных картинах – шлет во все стороны яркие лучи. Только сейчас сквозь ее кожу лезут птичьи перья. Розовато-серые, влажные, свитые тугими кудрями, на воздухе они распрямляются, быстро высыхают и белеют, вот уже она вся в перьях, а ноги сжимаются, твердеют, усыхают. Она легко выступает из воротника своего вдруг ставшего гигантским платья. Могучая сила тянет ее за пальцы, вытягивает их – и вот вместо них из ладоней и запястий торчат длинные перья, такие же сильные, как некогда пальцы. Девушка сжимает губы, чтобы не закричать, все лицо надувается и тоже вытягивается. Она все-таки кричит – и, изумившись рвущимся из горла звукам, расправляет крылья и бросается в окно, в порыв неба.