Нынче у нас передышка - Андрей Ковалевский

Некоторое время отношения их были, по-видимому, весьма хорошие, тем более мы в эту зиму не воевали, и они, следовательно, имели полную возможность наслаждаться друг другом. Однако к концу зимы я стал замечать, что в их отношениях появилась некоторая трещина. Имели место некоторые сплетни, доходившие до Саши, и он принимал их близко к сердцу. А следовательно, были неприятные объяснения и прочее, а это уж не идет обычно на пользу укрепления любви. Кроме того, он уже к тому времени ею насытился, а она забеременела. Я видел часто, что она очень печальна, хотя и старается скрыть свою печаль. Мне, признаться, было жаль ее. В конце июля наша часть вступила в жаркие бои, и я опять на некоторое время потерял ее из вида. Но когда я иногда видел ее, то она справлялась с тревогой о своем Саше и передавала ему привет. И вот в начале августа Сашу постигла участь его предшественников по А. Ф. Короче говоря, его здорово искалечило немецким снарядом, и его отвезли в госпиталь. Не знаю, как это повлияло на А. Ф., я ее в то время не видел. Все же было заключение, что он, хоть калекой, но будет жить. Однако через несколько дней известили, что Саша умер. Стали подготавливаться к его похоронам, заказали ему гроб, но сообщение оказалось ложным. В это время наша часть с боями продвинулась вперед. Все же через несколько дней Саша умер в госпитале, уже далеко от нас, и А. Ф. поехала хоронить его. Я видел ее и говорил с ней после ее возвращения. Она была довольно спокойна, пробыла у нас еще с месяц. Затем ей дали провожатого, и она уехала в Москву, и больше, конечно, к нам не вернется. Недавно она ездила в Воронеж к Сашиным родителям. Пишет, что они очень убиваются о своем сыночке. Вот и вся ее полковая история. В общем, скажу, что она была лучше многих мною виденных фронтовых женщин не в отношении наружности, а в отношении своего содержания и даже поведения. Она хорошо умела обращаться с нами. С большинством она была в дружеских и даже панибратских отношениях, но все же умела не терять человеческого облика и имела вследствие этого некоторое уважение у нас в полку, несмотря на резкую и полнейшую критику со стороны мужчин, конечно, заглазно. Но это уж неизбежно.

Вместо А. Ф. нам прислали из какой-то танковой части тоже женщину, старшего лейтенанта медслужбы. Она молодая, фигуру имеет неплохую, но лицо очень грубое. В армии она уже шесть лет, два раза ранена. Участвовала в финской кампании и на этой войне с самого начала. За это время она до того испохабилась, что прямо жуть. Ругается матом, очень свободно выговаривает самые похабнейшие слова — все это очень противно. Пробыла она у нас всего месяц, а за это время короткое успела удовлетворить желания нескольких наших офицеров… Но можно ли все-таки считать ее дрянью, если она уже шесть лет в армии, из которых четыре года на фронте, и два раза уже проливала свою кровь за нашу Родину? Ее от нас перевели и вместо нее прислали мужчину, ст. лейтенанта медслужбы. Оно и лучше — меньше будет страстей.

В июне 1943 года, когда мы стояли на ремонте в лагерях близ станицы Абинской на Кубани, нам в полк прислали сразу трех или четырех женщин — все молоденькие, но по наружному виду все "так себе". Одну из них, Валю, определили в нашу санчасть в качестве санинструктора. Она была лучше трех других. Все они были направлены на нашу кухню. Две из них как-то ничем не отличились, в памяти моей что-то они не остались и скоро были от нас отправлены. Но одна из них оставила в нашем полку «хорошую» память, отличилась. Она несколько дней, что называется, осматривалась, а затем в одну ночь сумела заразить триппером одиннадцать наших ребят, причем восемь человек офицеров. Ну, эту, конечно, тоже выгнали. Осталась из них только одна Валя.

Она из Сталинграда. Имела там мужа и ребенка. Попала в армию в качестве санинструктора и с самого начала войны работала в полевых госпиталях, многому научилась, была ранена, — это все до зачисления к нам. Поведение ее было в нашем полку неплохое, хотя болтали о ней черт знает что, но верить — оснований нет. Скоро она связалась с шофером санитарной машины и больше года жила с ним дружно. Друг другу они не изменяли и напоминали супружескую пару. В отношении работы досталось этой Вале у нас нелегко. Приходилось ей быть с нашими машинами в бою, в самом пекле. В одном из таких боев она получила тяжелую контузию. После контузии долго тряслась и не могла говорить, но потом это у нее прошло. Два раза ее придавливало автомашиной, но и это кончилось благополучно. Она вообще многое пережила, и это повлияло на нее удручающе. Она редко улыбалась и никогда не веселилась. Да и поводов к веселью у нее было мало. Остались у нее родные в Сталинграде, а известий от них долго никаких не было. В санчасти ее что-то обижали сотрудники. Кроме того, много, очень много пришлось ей видеть смертей наших товарищей. Она им устраивала похороны, когда к этому были возможности: украшала гробы цветами и так далее. Возилась с ранеными товарищами. Все это отнюдь не весело, но она как-то спокойно занималась этим. А однажды как-то попал маленький щенок в колодец, и вот она прибежала ко мне, плачет и просит, чтобы я помог ей вытащить этого щенка, так как все только смеются, а помочь не хотят. Я выполнил ее просьбу, но мне было удивительно, что над людьми она никогда не плакала, а о щенке — плачет. А все же огрубела она за это время здорово. Матом ругается как-то особенно, как мужик. Причем это получается у нее как-то особенно спокойно, как будто это ничего не значит. Ребята в батареях обычно при ней изощряются в такой похабщине, что прямо уши вянут. Это им доставляет какое-то особое удовольствие, а ей — безразлично. В сентябре Валю отправили домой, так как она имела 4 месяца беременности.

Сейчас у нас есть две "девушки"-санитарки. Обе уже беременны, и скоро их тоже отправят. Поневоле вспоминается анекдот: "Какая разница существует между бомбой и фронтовой девушкой?" А разница, дескать, та, что бомбу заряжают в тылу, а разряжают на фронте, а фронтовых девушек наоборот.

В виде исключения я пока знаю одну девушку — Веру. Она санинструктор в саперной роте. Ей 20 лет. Уже третий год, как она в армии, и все это время — на фронте. Перенесла много всяких лишений. У меня с ней установились довольно близкие отношения. Она довольно хорошенькая, умница. Мне очень приятно проводить с ней время. Она позволяет мне довольно много, но не все… Добившись откровенности, я получил от нее такое объяснение: она, несмотря на свои 20 лет и приятную наружность, на условия и обычаи фронтовой жизни, — еще невинна. И думает остаться таковой до конца войны, чтобы тот, кто будет ее мужем, не мог бы упрекать ее… Говорит, что жалко ей только меня, поскольку я, вероятно, сильно разгораюсь, когда держу ее в объятьях и ласкаю ее. Но надежды у нее на меня нет: "Если бы ты был не женат, то я могла бы решиться отдаться тебе уже теперь, так как могла бы на что-то надеяться в дальнейшем, а так, хоть и жаль мне тебя, но уж прости меня, если можешь".