Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1.10. Без-местность
Впрочем, иногда случается так, что отдельные локусы, которые задумывались как придатки глобализации, выходят из-под её контроля, и в них начинают развиваться неоседланные стихийные сепаратистские процессы. Эти процессы составляют сущность диверсификации культур в современном мире. Углубление национально-культурных отличий иногда является естественной реваншистской реакцией локального кода на уравнение и однородность. Образуются многочисленные гендерные, этнические, возрастные, религиозные и политические субкультуры, носящие признаки сознательной закрытости, автономизации, архаики и даже фантомной агрессивности, состоящей в постоянном «расчесывании» ран исторической памяти. Глобальный мир пытается относится к таким культурам со свойственной ему пассивной толерантностью и приятием всех травм, перверзий и девиаций. Так рождается циничный мультикультурализм, с ярко выраженными ироничными богемными контекстами, который защищали и защищают Р. Рорти, Р. Робертсон, У Бек, П. Бергер, Э. Гидденс и многие другие постколониалисты[42]. Собственно, на идеях: «каждый наслаждается по-своему» и «нет ничего в глубине каждого из нас, никакой общечеловеческой природы, никакой присущей человечеству солидарности, которую можно бы было использовать для моральной отсылки»,[43] – зиждется вся философия времени – американская школа неопрагматизма, со свойственной ей отрицанием кантовского императива. К ней же относятся скандальная теория квир и постфеминизм. Им противостоят социология пространства и цивилизационизм, свойственный для русского пути мысли. Местность вступает в борьбу с без-местностью, топос – с атопией. Атопия – мифологическое пространство Чужого – тератологических чудищ хтона, этнических химер. В то же время атопия, местность Чужого, призывая своих и притязая на своих, претендуют на легитимное пространство, полагая атопиями все остальные местности.
Зрелище возрождающихся идолов пещер и идолов рода посреди третьей волны информационного общества воистину может быть пугающим и даже инфернальным. В международной геополитике появляются новые «монстры», сотканные из ничейных земель, образованных в результате гибридных войн. Глобальный мир продолжает настойчиво репрессировать те регионы, которые не соответствуют интересам рынка, и взращивать другие регионы, где при помощи этнического фундаментализма насаждаются свободные символические отношения. Локус, ограниченный узкими пространственно-временными границами, освящает фатальную неприкосновенность своей территории новыми ролевыми и ритуальными практиками, но выжить в глобальном мире он может только, если ориентирован на постколониализм. В этом и состоит несправедливость парадигмы, ориентированной только на себя. Во всяком случае, так было до недавнего времени, до признания Россией независимости донбасских республик, которые представляют собой избыток в игре структур глобализма, ибо эти локусы не подчиняются западным ритуалам самовоспроизведения. Именно такие антиглобалисткие локусы и представляют собой без-местность Чужого для глобального мира: «где-то не здесь», «там», «там, как тогда», «вне-порядковое». Они выпадают из символического порядка глобальной культуры и наделяются чертами мифологического времени Золотого Века и мифологического пространства хаоса. Воображение мира не может их принять и простить. Это слишком трагично, болезненно и дискомортно – для мажорного, удобного, экологически «чистого» мира.
Глобальный мир предпочёл бы, чтобы традиции, возрождающиеся в локусах, носили характер не высокого, а рыночного традиционализма. Последний – более удобен. Лес необходимо одомашнить. Это – глянцевый сувенир, даже, если он имеет форму вульгарного этницизма, как на Украине, ведь в роли локуса может выступать не только регион, но и целое государство. Традиции, замыкаясь в автономном агрессивном пространстве, одновременно развертывается в динамике времени: так постколониальная культурная антропология, якобы озабоченная судьбами аборигенов, формирует свои капиталистические придатки. Один из них – Украина – стал не только инструментом развития монопольного рынка, но и геополитическим инструментом противостояния России. Ультраправое движение, приобретая черты локального хуторянства, воистину становится источником метафизической ненависти. Такие локусы нужны рынку. И они не воспринимаются им как пустота (без-местность), наоборот, таким локусам активно насаждаются «уникальные местные черты» (вспомним проект «Ингерманландия» в России). Порой эти черты носят признаки гибридности. Ведь в локусах действительно проживают субэтносы, или же локусы заселяются воображаемыми этническими группами, чью идентичность надо искусственно смоделировать на основе комбинаторности, кросскультурности, сочетания местных и пришлых черт, черт основного региона и его периферии, черт, необходимых для расшатывания ситуации в регионе и стране. Так, многие скептики, разоблачающие наличие колониальных целей в политике регионов, навязанной ЕС России, рассматривают пограничные русские пространства (например, Калининград как особую экономическую зону) как очаги расшатывания федеративного баланса, как точки раскола русской цивилизации[44].
Результатом деятельности локусов является фрагментация – распад того или иного культурного гештальта на отдельные самодостаточные идентичности, которые начинают противоречить друг другу. Некоторые из них желают доминировать над другими. Отличия преувеличиваются: Иной всегда оказывается более Иным, чем он есть на самом деле. В конечном итоге, отличия становятся абсолютными, фрагментацию сменяет еще более радикальный процесс – фрагмеграция: разборка и пересборка отдельных частей идентичностей, что приводит к приумножению гибридов и, в конечном итоге, к полному хаосу войны всех против всех, к возвращению постмодерна в первобытное кочевое состояние номадического общества. При помощи фрагментированных атомарных частиц транснациональные структуры расшатывают и ослабляют национальные государства. Постоянные миграции, компрессии и трансгрессии в динамичном современном мире вроде бы приводят к детерриторизации, но при этом ее орудием остается возвращенная на свое место и искаженная территориальность.
Именно поэтому глобалисты, толерантно относясь к хаосу локусов, как и к хаосу мемов и медиа-вирусов, весьма негативно настроены по отношению к национальному государству (если только это не сервисное государство-колония вроде Украины). Государство мешает рынку, превращаясь в громоздкое бюрократическое порождение индустриального прошлого, обреченное на гибель: так полагают транснациональные монополисты[45]. Национальным интересам государства ими тут же противопоставляются интересы мировой «либерал-демократии», идеологией которой является космополитизм. При этом под последний подводятся разного рода традиционные эзотерические базы, но космополитизм не имеет ничего общего с классическим космизмом. Если классический космизм – универсален, то космополитизм – партикулярно локален. Он представляет собой синдром «общих своих» и защищает узкие монопольные интересы глобального рынка. В то же время, в отличие от поддержанной кибернетическими технологиями «ноосферы», подлинный космизм не требует отказа от своих национальных и духовных корней, от традиционализма и патриотизма. Чтобы мыслить космично, не обязательно становиться манкуртом: общее и частное, универсальное и партикулярное, мировое и национальное сочетаются в мировоззрении человека по принципу «матрешки». Глобалистический космополитизм, наоборот, требует такого отказа от национальности: партикулярность рынка конфликтует с партикулярностью группы. Но, что,
