По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата) - Вольфганг Ганс Путлиц

Мишель все больше приходил в возбуждение. На стене висело охотничье ружье, принадлежавшее Антони. Мишель снял его с крюка и, размахивая им, провозгласил:

— Любая война между нами — это безумие и варварство. Пусть пролетарии убивают друг друга, мы этого делать ни в коем случае не будем.

Выпучив глаза, он сунул мне дуло под нос:

— Вольфганг, старый бош, поклянись мне в этом всем, что для тебя дорого!

Я искренно обещал ему:

Будь что будет, вы можете на меня положиться.

Но в одном я не мог безоговорочно согласиться с Мишелем. Конечно, Мишель и Антони были мне гораздо ближе, чем толстяк Кригсхейм и почти все мои немецкие коллеги по берлинскому клубу гвардейской кавалерии. Но с моим народом, со старым Рикелем Грабертом из Лааске, с моим матросом из берлинского замка меня все же связывало то, без чего я не смог бы существовать.

— Мишель, — сказал я нерешительно, — я не знаю. Разумом я готов с тобой согласиться, однако с чувствами дело обстоит несколько иначе: ведь бывают, возможно, такие моменты, когда я берлинского кучера понимаю лучше, чем вас.

— Ты был и остался неисправимым бошем, — заявил Мишель. Антони поддержал его. Мне самому не было ясно, какова же моя позиция, поэтому я казался себе немного отсталым и провинциальным. [58]

Однако Мишеля переполняло благородное стремление все же превратить меня в конце концов в настоящего культурного европейца. Он предложил мне после окончания семестра поехать с ним во Францию. Я очень охотно дал свое согласие.

Мои первые впечатления от Парижа и от летней Франции были непередаваемыми. Кто не бывал там, тот не может себе представить, как счастлив был я. От радости я готов был молиться каждому солнечному лучу.

Однако с духом международного взаимопонимания дело обстояло гораздо хуже, чем пытался внушить мне Мишель. Прежде чем я попал в его отчий дом, ему пришлось сломить сопротивление собственной семьи, что было не так-то просто. Его большая комфортабельная квартира на авеню Клебер, недалеко от Триумфальной арки, в связи с тем, что был разгар лета, пустовала. Вся семья жила в своем поместье в Южной Франции, недалеко от Монпелье. В конце концов меня пригласили туда, однако сразу после моего прибытия выяснилось, что мне, немцу, нельзя оставаться в замке более двух дней якобы в связи со сплетнями, которые могут распространиться среди прислуги и жителей деревни. Эту пилюлю мне подсластили следующим образом. Было принято решение направить меня, Мишеля и его двух братьев на четырнадцать дней в путешествие по стране. С этой целью нам был предоставлен большой лимузин фирмы «Пежо». Собственно говоря, для меня это было даже гораздо интереснее.

Мы изъездили вдоль и поперек красивые средиземноморские провинции Франции от Севенн до Монте-Карло, останавливались в Марселе, осмотрели прежде всего Ним, Арль, Авиньон и другие города Прованса, основанные еще во времена Рима. Часто мы ночевали у родственников или знакомых Мишеля в старых дворянских поместьях, которые попадались на нашем пути. Повсюду Мишель выдавал меня за норвежца, своего друга из Оксфорда. Он умолял меня скрывать подлинную национальность: [59]

— Здесь, на селе, у них все еще преобладают ограниченные идеи, с которыми мы должны считаться. Если ты не хочешь подвергнуться риску оказаться без крова, необходимо обманывать наших хозяев.

Я плохой артист, однако, к счастью, никто не задавал мне конкретных вопросов относительно моей неизвестной мне норвежской родины.

Было ясно, что если бы я попытался привезти Мишеля в бранденбургское юнкерское поместье, то мне пришлось бы столкнуться с такими же, если не большими трудностями. И в других отношениях атмосфера в поместьях была удивительно похожа на ту, которая царила у нас. В этом смысле было мало различий между югом Франции и севером Германии. Правда, местный климат не был похож на климат Бранденбурга. Вместо ржи выращивался виноград, а вместо картофеля — дыни. Барон звался здесь патроном, а пастор — кюре. За столом молились в соответствии с католическими обычаями, а не по заветам Мартина Лютера. Однако в остальном Мишель был действительно прав. Стиль жизни господствующих классов был более или менее схожим. Национальные различия между представителями этих классов были ничтожными по сравнению с социальными различиями, которые существовали между ними и менее обеспеченными слоями населения соответствующих стран.

Но все-таки как бессмысленны были злобные шовинистические представления о Франции, которые нам внушали в кайзеровской империи, фундаментом которой была победа под Седаном. Даже моя мать писала мне испуганные, наивнейшие письма: «Дорогой мальчик, не забывай, что француженки очень аморальны и что они в душе ненавидят каждого немца. Они будут рады, если смогут заразить молодого немца, такого, как ты, дурной болезнью. Ради меня не имей с ними дела». Однако мне стали теперь совершенно чужды подобные узкие и ложные представления, господствующие среди бранденбургских юнкеров.

Англия вызывала у меня симпатию и чувство некоторого уважения. Но к Франции я воспылал непреобори-, мой любовью. Она была по-настоящему прекрасна. Прощаясь с Мишелем в Авиньоне перед отъездом в Париж, я сказал ему: [60]

Мишель, когда-нибудь ты будешь послом в Берлине, а я — послом в Париже. Тогда мы с тобой позаботимся о том, чтобы наши страны перестали быть традиционными врагами, а стали традиционными друзьями.

Мишель пожал мне руку:

— Да, Франция и Германия, прочно объединенные на мирных основах, — это гарантия расцвета европейской культуры. Мы создадим более счастливое будущее, так как мы не столь ограничены, как наши отцы.

Он также собирался после окончания учебы поступить на дипломатическую службу на Кэ д'Орсэ{5}.

Я никак не мог расстаться с Парижем. Позже я часто бывал в нем и всегда открывал новые прелести. Однако мне кажется, что в первой половине нашего столетия этот город не был никогда столь окрыленным и не излучал столь большого очарования, как в начале двадцатых годов. Только после того, как мой кошелек опустел до предела, я принял вынужденное решение отправиться домой. По дороге я задержался на несколько дней в Голландии у товарища по полку. Он работал в амстердамской фирме по продаже зерна и жил там в собственном доме в Гарлеме. Там я был вынужден под конец, продать свою гордость — золотые ручные часы, которые приобрел в Гамбурге на комиссионные, полученные от Шимельмана, и в октябре 1924 года без гроша в кармане вернулся в Берлин.

Министерство иностранных дел не подавало признаков жизни, но Раумер был настроен весьма оптимистично. Для того чтобы избавить меня от необходимости вновь попасть в зависимость от отца, он временно пристроил меня в качестве своего личного секретаря в Объединение германской электротехнической промышленности, размещавшееся на Корнелиусштрассе. Мне был положен оклад четыреста марок. [61]