Перекрестки - Уильям Янг

Ссутулив плечи, он шагнул за порог, в вечерний сумрак. Сжав кулаки, он стал расхаживать около земляных ступенек спуска, едва различимый в мерцающем свете очага, горевшего в доме. Затем он остановился и, вернувшись к дому, снова вошел, на этот раз с определенной целью.

Бабушка не двигалась и лишь смотрела на него своими необыкновенными глазами. И вот уже вторично за последние несколько часов он почувствовал, как еще одна из возведенных им внутренних преград начинает рушиться, несмотря на его отчаянное сопротивление. У него не хватало сил удержать их. Он хотел бы убежать, но ноги его точно приросли к полу. Он стал терять власть над собой, чувства переполняли его. Наполовину в ярости, наполовину в отчаянии, он стал кричать, размахивая руками:

— Чего вы хотите от меня? Чтобы я покаялся в грехах? Чтобы я впустил в свою жизнь Иисуса? Не кажется ли вам, что поздновато уже? Он, похоже, занял правильную позицию среди хаоса моей жизни. Неужели вы не понимаете, как я стыжусь самого себя? Неужели вы этого не видите? Я ненавижу себя. Что я, по-вашему, должен думать? Что я должен делать? Как вы не понимаете?.. Я надеялся… — Он запнулся, осознав то, что собирается сказать, и в отчаянии бросился на колени. Закрыв лицо руками, он опять заплакал. — Неужели вы не понимаете? Я надеялся… — И наконец он высказал то, во что верил всю свою жизнь: это сидело в нем так глубоко, что он даже сейчас говорил отчасти бессознательно. — Я надеялся… что смерть — это конец. — Его слова с трудом прорывались сквозь рыдания. — Иначе мне не избежать наказания за все, что я делал. Мне не спастись. Если то, что вы говорите, — правда, то у меня нет надежды. Понимаете? Если смерть — это не конец, то у меня нет надежды!

6

Многозначительные разговоры

Чтобы светить, нужно гореть.

Тони проснулся все в той же Бабушкиной хижине и сел. Снаружи была кромешная тьма; ночной холод проникал сквозь одеяла, которыми был занавешен вход, и добирался до тела, вызывая легкую дрожь. У очага приглушенными голосами беседовали двое — Иисус и Бабушка. Они говорили что-то о стене, окружавшей их территорию и пострадавшей во время ночных землетрясений. Увидев, что Тони проснулся, они заговорили в полный голос, приглашая его принять участие в беседе.

— С возвращением, Тони, — приветствовал его Иисус.

— Спасибо. А где я был?

— Во-первых, в коме, а во-вторых, в умоисступлении, — известила его Бабушка.

— За последнее прошу прощения, — сказал Тони.

— О, это совершенно лишнее, — заверил его Иисус. — То, что ты осознал и признал, было поразительно! Не принижай значительности этого события. Мы понимаем, что ты смущен, но считаем, что это было очень важно.

— Замечательно! — бросил Тони и снова повалился на одеяла. — Я полюбил смерть. Очень утешительная новость. — Тут ему в голову пришла новая мысль, и он опять сел. — Но если это правда, то почему я так стремлюсь остаться в живых?

— Потому что жить — это нормально, а смерть — аномалия, — ответил Иисус. — Ты был задуман и создан не для смерти, так что тебе по природе свойственно бороться с ней. Ты не полюбил смерть, но ты на пути к тому, чтобы отдаться чему-то большему, чем ты сам, что не в твоей власти и что может освободить тебя от чувств вины и стыда. Ты застыдил себя до смерти.

— Напоминает мне еще кое-кого из знакомых, — заметила Бабушка.

— О, это меняет дело! Теперь я могу гордиться собой! — Тони натянул одеяло на голову. — Пристрелите меня, и дело с концом.

— Можем предложить кое-что получше, если ты не против.

Тони выбрался из-под одеяла, поднялся, взял стул и поставил его рядом с очагом.

— Слушаю со вниманием — правда, мне ничего другого и не остается. Я мог бы назвать массу мест, где я предпочел бы находиться сейчас, но слушаю вас… Однако имейте в виду, что я не собираюсь со всем соглашаться и подписываться под чем попало, — я все еще не уверен, что вам можно верить, так что… Но я, кажется, порю чушь, да?

— Просто дай нам знать, когда кончишь, — усмехнулась Бабушка. — Чего-чего, а времени у нас хватает.

— Ладно, умолкаю. Значит, говорите, вы можете предложить мне что-то интересное вместо того, чтобы пристрелить меня? — «Это обнадеживает, — подумал Тони. — Богу пришла в голову идея. Но возможно ли это? Как может прийти в голову что-то новое, если и так знаешь все?» Он поднял голову. Бабушка и Иисус смотрели на него. — Прошу прощения, я готов.

— Тони, — начал Иисус, — это приглашение без какого-либо расчета.

— Скажи сразу, — прервал его Тони со вздохом, — соглашусь ли я принять его? Я думаю, это избавит нас от лишних разговоров.

Иисус взглянул на Бабушку, та кивнула.

— Ну хорошо, — согласился Тони, — валяйте. Что я должен делать?

— А ты не хочешь узнать, на что ты соглашаешься? — спросил Иисус.

— Я же по своей воле решил согласиться. Меня ведь не принуждали.

— Ну да, ты сам решил.

— Ладно, верю, — сказал Тони, удивляясь самому себе. — Я очень не хочу сознаваться в этом, но мне вроде как начинает нравиться действовать вслепую. Поймите, я никогда так не поступал, то есть никогда не рисковал и никому не доверялся, не получив какой-либо гарантии или хотя бы подписанной договоренности о неразглашении информации… Тебе не нужна подписка о неразглашении?

— Никогда об этом не задумывался, — засмеялся Иисус.

— Так что я должен делать?

— Мы… Но подожди, огонь гаснет.

Тони чувствовал себя легко и свободно — возможно, в результате своего недавнего признания, пережитого потрясения и наступившего затем облегчения. Какова бы ни была причина, он дышал глубоко и ровно и даже пододвинул свой табурет поближе к шевелившимся в огне поленьям, приводимым в движение вспышками искр.

— Иисус, а я говорил, что у тебя… — Он хотел сказать «красивые глаза», но решил, что это прозвучит не вполне подобающе, и выразился иначе: — Необыкновенные глаза.

— О да, что есть, то есть. От отца достались.

— От Иосифа? — удивился Тони.

— Нет. Иосиф был мне приемным отцом, так что никаких генов я от него не унаследовал.

— А, так ты имеешь в виду Бога Отца? — Тони указал вверх.

— Да, папу Бога.

— Он никогда мне не нравился, — заметил Тони.

— Ты же не знаешь его, — отозвался Иисус недрогнувшим голосом, все так же ласково и мягко.

— И не хочу знать.

— Слишком поздно, брат мой. Меня ты уже знаешь, а яблоко от яблони, как говорится…

— Хм… — пробурчал Тони, и они замолкли, завороженные танцем языков пламени, пожиравшего свою добычу. Наконец Тони спросил: — Твой отец — он ведь Бог Ветхого Завета?

Тут вмешалась Бабушка. Встав и потянувшись, она произнесла:

— Бог Ветхого Завета! Нет, он сведет меня с ума! — С этими словами она повернулась и нырнула сквозь занавес из одеял в спальное помещение. Обменявшись взглядами, Иисус и Тони рассмеялись и опять стали смотреть на догорающий огонь.

— Иисус, — сказал Тони, понизив голос, — все-таки кто такая эта женщина, Бабушка?

— Я все слышу, — донеслось из соседней комнаты.

Это не смутило Тони, он ухмыльнулся.

— Она из племени лакота, — объяснил Иисус. — Как и ты, между прочим.

— Что значит «как и я»? — удивился Тони.

— Тони, каждый из нас принадлежит к той или иной нации или племени и все — члены двуногого братства. Мои предки — иудеи, в тебе же кровь индейцев лакота.

— Неужели? — Тони был поражен. — Получается, что она… действительно моя бабушка?

— Только по крови, воде и духу, но не по плоти. Ты не родственник ей, а вот она твоя родственница.

— Как это? Не понимаю.

— Это удивляет тебя? — улыбнулся Иисус. — Я так отвечу на твой вопрос: эта сильная, храбрая и прекрасная женщина — Святой Дух.

— Вот эта индианка — Святой Дух?

Иисус кивнул, а Тони только покачал головой.

— Да-а. Не совсем таким я его себе представлял. Я думал, Святой Дух — это нечто призрачное, водянистое или что-нибудь вроде силового поля, а не старуха… — тут он понизил голос до еле слышного шепота, — которая живет в такой развалюхе.

Иисус расхохотался, а голос из другой комнаты произнес:

— Я могу предстать в виде чего-нибудь водянистого или призрачного, если тебе так больше нравится… А если ты думаешь, что мне не по нраву подобные развалюхи, то ты плохо меня знаешь.

Тони не ожидал, что будет общаться и болтать с этой парочкой так непринужденно. Не чувствовалось никакого скрытого напряжения, не было ни волчьих ям под ногами, ни замаскированных минных полей. Тони даже не видел в их разговоре никакой определенной цели. Беседа текла сама собой, естественно, искренне и до того доброжелательно, что Тони невольно ждал подвоха.

Прошло несколько минут. Иисус произнес очень тихо, почти шепотом: