ТАЙНЫ ЛУННОЙ ГОНКИ - Юрий Караш

Хочу прояснить одно недоразумение. Не раз в воспоминаниях свидетелей и участников событий тех лет мне приходилось читать, как Королев передавал своим коллегам то пожелания, а то и требования отца запустить спутник или космический корабль к очередной знаменательной дате. В самой такой постановке с точки зрения принятых у нас стереотипов нет ничего предосудительного. В те годы мы сдавали дома, заводы, мосты к дате. Не было бы ничего удивительного и в подобных просьбах отца, если б они попросту были. Скорее всего, авторы искренне заблуждаются, память подводит. А возможно, Сергей Павлович, желая прибавить обороты, использовал не только свой авторитет, но и отца.

От отца я не раз слышал о предложениях Королева запустить что-нибудь новенькое, невиданное к «красному» дню. Желание понятное, а подогнать сроки, особенно если впереди несколько месяцев, несложно. Отец же шутил: «Поспешишь — людей насмешишь». Пока спутники запускались в беспилотных вариантах, его еще удавалось уговорить. Неудача не заставила себя ждать. Третий тяжелый спутник Сергей Павлович подгадывал запустить к Первомаю. Старт назначили на 27 апреля пятьдесят восьмого года. Закончился он аварийно, спутник потеряли. Имевшийся в запасе второй экземпляр вывели на орбиту только 15 мая.

Отец сделал для себя выводы и, когда начались пилотируемые полеты, стал непреклонен. Любые предложения приурочить запуск космонавта к дате отвергал с порога, запрещал. Перелистайте календарь: до конца 1964 г. пилотируемых запусков к праздникам не делали, об автоматических не могу сказать, здесь запреты действовали не так строго»[61].

Отступление четвертое: так была ли «гонка за датами»?

Свидетельством того, что на автоматические пуски действительно не распространялись строгие запреты «не гнаться за датами», стала запись, которую 5 января 1961 г. оставил в своем дневнике генерал-лейтенант авиации Николай Петрович Каманин. Правда, как следует из нее, гонка со временем даже при запуске беспилотных носителей могла привести к человеческим жертвам: «…попытка пуска новой ракеты Р-16 (24 октября 1960 г. — Ю. К.) закончилась ее взрывом на старте и гибелью 74 человек, в том числе маршала Неделина. Причины этих неудач точно не установлены, и их никто не рискнет установить. Дело в том, что пуски приурочивались к выступлению Хрущева в ООН в Нью-Йорке, и поэтому были допущены преступная спешка и неорганизованность. Начальство «давило на всех и вся» и «выдавило грандиозные провалы». А 25 января в дневнике Каманина появилась следующая запись: «Дважды был у Главкома ВВС Вершинина, подробно доложил ему о ходе подготовки пуска ракеты на Венеру. Он также считает, что только требования престижа толкают нас на поспешный и недостаточно подготовленный эксперимент»[62].

А вот как описывает Голованов встречу Королева и Хрущева после запуска первого ИСЗ:

«Беседа была совершенно непринужденной. В благодушном настроении Никита Сергеевич был очень милым, веселым человеком, общение с которым доставляло истинное удовольствие, но в гневе зверел, становился неуправляем и дик. Сейчас, начитавшись правительственных вестников ТАСС и радиоперехватов с восторгами по поводу спутника, Хрущев был очень оживлен, разглядывая Королева своими умными лукавыми глазками, говорил откровенно:

– Когда вы нам писали о спутнике, мы вам не верили. Думали, это так, фантазирует Королев, хвастается, да… Но теперь другое дело… Близится годовщина Октября, Сергей Павлович, 40 лет Советской власти как-никак, да… Хотелось бы что-нибудь к празднику, а?

– Например, спутник, который бы вместо сигналов передавал «Интернационал», — подсказал сидевший рядом Анастас Иванович Микоян[63].

– Ну что ты со своим «Интернационалом», — одернул его Хрущев, — что это тебе — шарманка[64], что ли?

Идея Микояна о «шарманке» на орбите получила свое неожиданное воплощение в первом китайском спутнике «Донгфангхонг-1», запущенном в космос 24 апреля 1970 года. Он транслировал на Землю любимую мелодию Мао Цзэдуна «Алеет восток».

– А что, если запустить спутник с живым существом, с собакой? — предложил Королев с таким выражением лица, будто идея эта его только что осенила.

– С собакой? — встрепенулся Хрущев. — А что? Здорово! Представляешь, Анастас, собака в космосе, а? Это годится! Давайте собаку! Но к празднику! Договорились, Сергей Павлович, а? Можете просить все, что хотите, но к празднику, договорились? — Хрущев расхохотался.

– Будем стараться, Никита Сергеевич, — улыбнулся Королев.

Королев, как хороший инженер, знал, что сделать и запустить спутник с собакой за месяц — невозможно, даже если люди будут весь месяц работать круглосуточно. Но он знал, что сделать его придется, и он его сделает»[65].

Однако независимо от того, подстраивались ли космические старты под «великие даты» или нет, «высшие политические руководители Советского Союза, — отмечал Черток, — никогда не упускали случая воспользоваться ракетно-космическим козырем во внешнеполитической игре и для напоминания народу, что только под руководством Коммунистической партии и ее Центрального Комитета могут быть обеспечены свершения, доказывающие явное превосходство социалистической системы»[66].

Аналогичного мнения об истинных причинах интереса Кремля к освоению космоса придерживался и посол США в СССР в 1962-1967 гг. Фой Колер. По его словам, «буквально за одну ночь достижение в области науки и техники уже само по себе придало новый мировой статус Советскому Союзу и нанесло серьезный удар по престижу и влиянию США не только в глазах других наций, но, прежде всего — американцев. И в течение многих лет после этого советское руководство с большим умением и эффективностью использовало это новое научно-техническое достижение в области освоения космоса для преследования еще более глобальных политических целей. Причем делало это в такой степени, что советская внешняя политика в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов часто называлась „дипломатия спутника"»[67].

Хорошо это или плохо, что освоение космоса Советским Союзом было во многом подчинено решению отнюдь не космических задач, но ясно одно: не было бы «дипломатии спутника», не было бы сегодня на «визитной карточке» России слов «космическая держава». А это — единственный «титул», который, в основном, и поддерживает ее имидж как современного, высокотехнологичного индустриального государства.

Впрочем, объяснять внимание, уделявшееся космосу Кремлем лишь стремлением поразить воображение соотечественников и всех людей планеты, было бы неверно. Как отмечал Колер, «русские использовали свои космические успехи в качестве главного орудия в непрекращающихся попытках достичь мирового превосходства в области науки и техники, то есть в том, что расценивалось советским руководством как „самый важный трамплин в борьбе между двумя системами на мировой арене"»[68]. Другими словами, космические технологии рассматривались правительством СССР как важнейшая движущая сила прогресса в других отраслях промышленности, играющих ключевую роль в экономике современного государства. К числу таких относятся, в частности, приборостроение и электроника, исключительно сильным стимулом для развития которых стала ракетная техника[69].

Столь значительная роль космонавтики в жизни советского государства и общества не могла не способствовать еще большему увеличению влияния АН СССР на политику государства, а внутри самой академии — так называемого ракетно-космического лобби. В июне 1958 г. прошла сессия общего собрания Академии наук. Несмотря на полную секретность работ по созданию межконтинентальных ракет и спутников, ученое академическое общество понимало, что творцы данной техники достойны самых высоких ученых степеней и званий. Глушко и Королев были на этом собрании избраны академиками. Бармин[70], Кузнецов[71], Пилюгин[72], Рязанский и Мишин[73] — членами-корреспондентами.

Как вспоминает Черток, итоги выборов в Академию способствовали существенному повышению авторитета Совета главных конструкторов не только в «верхах», но и среди рядовых инженеров. У руководителей многих смежных предприятий появился весьма ощутимый стимул для активизации работы в сфере ракетно-космической техники. «Дальнейшие события подтвердили, что перспектива быть избранным в Академию за заслуги в области решения научных проблем ракетной техники и исследования космического пространства привлекла к нашим работам многих талантливых ученых, которым отнюдь не чуждо было честолюбие»[74].

Однако избранные в Академию представители космической отрасли не считали членство в ней ценностью самой по себе. Высший научный орган страны должен был стать инструментом осуществления их планов. Перспективы подобной трансформации АН СССР были более чем реальны. Ведь в начале 1960-х годов, ракетчики составляли самое многочисленное (102 академика и члена-корреспондента), а главное — самое могущественное и наиболее щедро (если не считать атомщиков) финансируемое отделение Академии — мозг военно-промышленного комплекса Советского Союза. От президента АН СССР Александра Николаевича Несмеянова (он занимал эту должность в 1951-1961 гг.), кстати, очень положительно относящегося к работам Королева и его коллег, ракетчики требовали поставить «космонавтику в положение исключительное, ломать в угоду ей научные планы множества институтов и отдавать ей лучшие людские и материальные ресурсы Академии»[75]. Несмеянов же не собирался жертвовать во имя освоения заатмосферного пространства интересами фундаментальных наук.