Прихоти дьявола (СИ) - "oh.san.xo"

Вдоволь наевшись хоть и не самых приятных вещей, вкус которых въелся в остатки моего языка и моё нёбо, в мягкую плоть моих щёк и дёсен, я уселась на пол, незамысловато скрестив ноги. Мехмед рассказывал, что это поза лотоса. Иногда я прокручивала его рассказы о мире, о том, что ему удалось повидать, услышать и прочувствовать. Он рассказывал о странах, где люди живут совершенно по-другому, не так, как живёт здешняя знать. Казалось, шехзаде читал мне сказки, унося в совершенно другой мир, где не существовало болей и обид. Его забота мне нравилась. Нравилось, как он оглаживал мои раны кончиками пальцев и помогал передвигаться по комнате после того, как меня избивала хозяйка дома, нравилось, как он читал мне стихи, такие лёгкие и чарующие, совсем несложные к осознанию.

Нравилось мне всё это ровно до тех пор, пока он не подчинялся желанию взять меня. Силой, грубо вжимая в постель и заставляя жалобно стонать от боли и отчаяния, которое оставалось после таких его посещений. Он двигался внутри меня так яростно, жадно и дерзко, что мне иногда казалось, что я как-то обидела его, насолила. Сделала что-то не то, за что и получила наказание. Наверное, я провоцировала его. Я была самой настоящей выскочкой в его глазах, и он просто пытался меня усмирить, показать, что я могу поплатиться за своё слишком наглое поведение.

Я закрыла глаза, и картинка совершенно не поменялась. Тьма осталась тьмой. Она засела в моих глазах, обвила их, подобно ядовитому плющу. И как бы я не пыталась, слепота — проблема, с которой я буду жить до конца своих дней. Я никогда не увижу причины своей смерти. Я не увижу саму смерть. Я смогу только услышать её и прочувствовать каждой фиброй души. Может, я увижу её чужими глазами, но своими — больше никогда.

Передо мной предстали покои и куча слуг, что беспорядочно и обеспокоенно вертелись у шикарной постели, возле шёлковых простыней на мягоньких перинах. Я осмотрела свои руки. Свои жилистые мужские руки, которые так часто касались моей шеи, бёдер, волос и груди.

Ко рту Мехмеда протянули ложку, наполненную отваром, пахнущим ромашкой и фиалкой. Знакомый запах защекотал в носу и ему пришлось чихнуть, отвернувшись в сторону. Лекари сделали тактичный едва заметный шаг назад.

Сейчас я полностью управляю его телом и могу сотворить всё, что посчитаю нужным.

Словно маленький противный дьяволёнок, сидящий на плече у заблудшей души, я тянула за различные ниточки, ведущие к совершенно разным последствиям. Стоило задуматься о том, насколько сильно становится жарко, так, чтобы тело едва не сгорало заживо, как врачи охали, мечась и шепчась о том, что у шехзаде жар, который необходимо срочно сбить. Когда я представляла, как на его голову падает тяжелая наковальня или толстая дворцовая колонна, то каждая его мышца напрягалась от несносной боли в черепе, что едва не разламывался от накалившихся чувств.

Я игралась его здоровьем небрежно, мучая изящно, искусно. Я хотела, чтобы он узнал каково это: голодать, даже если рядом с тобой находятся лучшие повара или самые роскошные блюда. На каждую его попытку поесть я скручивала его желудок в тугой узел и всё съеденное стремительно возвращалось обратно, вязким рвотным пятном оставаясь на постели или в вовремя подставленной миске.

Я представляла, как на кусочки разрывается его сердце, как оно сжимается до незримых размеров и не принимает былой формы, навсегда оставаясь сжатым, напряжённым комком сосудов и нервов, кровоточащим до неприличия сильно. И от этого юноша хватался за грудную клетку, пальцами впиваясь в тонкую кожу, покрывающую широкую мужественную грудь.

Врачи были в недоумении от того, что творилось с шехзаде. Ни одна болезнь не носила в себе таких симптомов как те, что они наблюдали. Но наивные мужчины и женщины даже не догадывались, в чём же кроется секрет болезни Мехмеда, единственного наследника османского престола.

Когда же мне надоело наблюдать за тем, как корчится юношеское тело из-за непрестанной хронической боли, ломоты в костях, я ощутила, как все его органы переплетаются между собой и превращаются в один неделимый клубок, посылающий по жилам ручейки горячей лавы, чистой эссенции огня, которому нужна была лишь одна искра, чтобы не оставить ни следа от юного шехзаде, даже мокрого места на постели. От него не осталось бы ничего, стоит лишь пожелать. У него лихорадка и он ничего не соображает. Он не в силах сопротивляться мне и моим прихотям. Дьявольским прихотям, подобным ему.

Внезапно с его сухих горячих уст слетел томный шёпот, сдавленный и тяжелый, будто каждое слово давалось ему с невероятным трудом:

— Лале… Где… Моя Лале…?

Его голос вывел меня из дурманящего транса и резко выбросил из чужого тела, бросив на произвол судьбы, лишив меня возможности отыграться за всю причинённую боль.

Он не забывает обо мне даже тогда, когда ему донельзя плохо, когда он балансирует между двух пропастей: жизнь и смертью. Он называет меня своей, даже когда не в силах вспомнить собственного имени. Он ищет меня во время того, как болезнь приковала к постели и не позволила подняться, чтобы найти покоя. Мехмед искал рядом со мной покоя. Умиротворения.

Он любил меня даже уродливую. Даже немую, почти лысую и незрячую. Он любил меня такой, какой видел. Такой, о которой заботился и не брезговал.

Вина в моём сердце сменилась тоской, а тоска вновь виной. Мне хотелось вернуться и исправить всё, но в итоге — тщетная попытка превращалась в злобу, неудержимую звериную злобу. Если бы не я и моё желание показать свою строптивую сущность, то всего бы этого не было. Я виновата в том, что Мехмеду пришлось искать подобные лазейки, чтобы добиться моей благосклонности, моего внимания.

Я была виновата во всём, что со мной происходило.

Я была виновата в том, что происходило с Мехмедом.

Моя цель разрушена вдребезги. Она рухнула, с шелестом упала под ноги, словно кипа осенних высохших листьев. Мне незачем было ему мстить. Что, если на самом деле причиняла боль только я? Что, если самым центром ненависти, её второй истинной ипостасью была именно я? Выходит, каждый в этом доме просто пытался мне помочь, приласкать и подарить хоть капельку света, в то время как я была хранителем тьмы, стражем вечного мрака. Не Мехмед. А я.

Обо мне заботился не Аслан, что с детства клялся мне в вечной любви и дружбе, в итоге забыв даже моё имя и мой образ. Обо мне заботился не Влад, с которым я прочувствовала радости первой юношеской влюблённости, а спустя год невыносимой разлуки ещё и ощутила на дрожащих губах вкус предательства, терпкий, горький. Они считали, что я умерла, что меня больше нет и это будет оправданием тому, что они похоронили моё имя в своих воспоминаниях, в которых и лицо моё было размазано, словно на свежее расписанное полотно вылили воду. Пленённые принцы забыли меня сразу же, как только появилась возможность.

Только Мехмед не забывал меня. Он посвящал мне стихи, каждый день передавал сладости или украшения, которые я глупо не хотела принимать, отказываясь от них, будто те заражены чем-то смертельно-опасным. Я всё время отторгала настоящую любовь, противилась всем её проявлением, наивно считая это насилием. Может, он не умеет иначе, а я, наслушавшись сказок, ждала принца на белом коне, что подарит мне весь мир?

Мехмед бы тоже подарил, если бы его не одолевала болезнь. Может, его просто не научили вести себя иначе. Может, он показывает свою любовь не так, как другие и это делает его таким особенным, таким загадочным? Если я дам ему шанс, то сумеет ли он исправиться? Сумею ли исправиться я, если он позволит мне это сделать?

Несколько часов я провела в гнетущем недоумении. Все мои домысли выползали наружу, подобно подземным тварям из мифологии, лярвам, склизким существам, что управляют человеческим разумом. Они цеплялись ко мне, прилипали так крепко, будто врастали в мою кожу, проникали под сплетённые ниточки мышц и сосудов, превращаясь в извилистые толстые лианы.

Наверное, Мехмед никогда и не был мне врагом. Он пытался заслужить мою любовь, пытался получить её от меня, ведь не получал её с малых лет, с тех пор, как лишился матери. И я, став его единственной надеждой, повела себя, как последний предатель на планете, строптивый лицемерный предатель, что, не понимая своих чувств, отстранился от того, в ком, наверное, нуждался сильнее всего.