Мое преступление - Гилберт Кийт Честертон

необычной: рукоятка была обмотана лоскутом ткани, видимо, чтобы удобнее за нее держаться. Впрочем, юрист не придал этой детали особого значения, отметив лишь, что ткань явно новее и чище самого топора. Однако она, как и сам топор, была совершенно сухой.

– Мистер Пейнтер, – сказал он наконец, – я признаю, что вы взяли верх, если не по букве, то по духу. По логике, если появилась новая загадка, дело не может считаться раскрытым. Пусть топор не окунался в воду, однако его орошала кровь, и вода, выходящая из колодца, не объясняет поведения поэта, выходящего из леса. Однако я признаю, что и с моральной, и с практической стороны это все меняет. Мы столкнулись с весьма значительным противоречием, и неизвестно, как далеко оно зайдет. Убийца мог расчленить труп или выварить до костей, хоть это и не вяжется с обстоятельствами убийства. Тело могло оказаться в таком состоянии из-за неких свойств воды и почвы, скорость разложения зависит от подобных вещей. Из-за трудностей такого рода я не стал бы сомневаться в том, что доказательства – достаточные, чтобы предъявить обвинение конкретному лицу, – собраны. Но здесь у нас нечто принципиально иное. Кости остались сухими в колодце, полном воды – или вчера бывшем полным. И этот факт свидетельствует о том, что мы не имеем представления о ряде важных обстоятельств. В деле наличествует некий важный, но совершенно неизвестный нам фактор. Пока мы не можем сложить непротиворечивую картину преступления из этих странных фактов, мы не можем и давать ход делу – против Трегерна или кого угодно другого. Нет; нам остается лишь одно. Коль скоро мы не можем обвинить Трегерна, нам следует обратиться к нему. Честно изложить ему все, что мы узнали, и надеяться, что у него есть объяснение… и что он даст его. Полагаю, нам нужно прямо сейчас вернуться и сделать это.

Пейнтер пошел было за ним следом, но, поколебавшись немного, сказал:

– Простите мою вольность, вы действительно, как вы и говорили, старый друг семьи. Я полностью согласен с вашим предложением, но прежде чем вы приметесь проверять свои подозрения, может, стоит заглянуть к мисс Вейн и слегка подготовить ее? Я опасаюсь, что все это станет для нее новым потрясением.

– Очень хорошо, – ответил Эйш, бросив на него пристальный взгляд, – давайте сначала зайдем к ней.

Барбару Вейн они увидали, едва выйдя из лесу. Девушка сидела за тем самым столом, установленным в саду, и что-то писала; стол был завален корреспонденцией, а у стула хозяйки замер желтолицый дворецкий. По мере того как расстояние между ними сокращалось, у Пейнтера нарастало болезненное ощущение, что он – посол жестокой судьбы, злого рока. Оно стало особенно острым, когда девушка подняла голову и улыбнулась, заметив их приближение.

– Я бы хотел переговорить с вами наедине, если позволите, – официальным тоном произнес Эйш.

Когда дворецкий ушел, он рассказал ей все, и хотя пытался выбирать слова, чтобы не ранить ее, но не утаил ничего, начиная с того момента, когда увидел поэта, выходящего из леса, и заканчивая извлечением сухих костей из колодца. Ни в тоне, ни в словах его не было ничего похожего на обвинение, и все же Сайприен, которому, как и всем его соотечественникам, была свойственна особая учтивость при общении с противоположным полом, не мог отделаться от ощущения, будто мисс Вейн предстала перед инквизитором. Он стоял смущенный, смотрел на редкие облака в ясном небе и на ярких птиц, снующих в лесу, и мечтал снова оказаться на верхушке дерева.

Однако вскоре жалость к бедной девушке сменилось недоумением. Она приняла известие совсем не так, как Пейнтер ожидал, и он не мог найти точного названия тому, что видел. Рассказ о том, как череп ее отца опознали благодаря дыре в шляпе, заставил ее слегка побледнеть, но она держала себя в руках. Это было, впрочем, объяснимо, она ведь с самого начала была настроена пессимистично. Но остальную часть повествования она выслушала, даже не наморщив лоб, обрамленный медными кудряшками; лишь сидела задумавшись, и это само по себе было загадочно. Пейнтер предположил, что, возможно, она просто менее восприимчива – либо более выдержанна, либо, напротив, ограждает свой слабый дух от страшной правды, – чем он ожидал. Казалось, будто девушка все это время размышляет не о том, что ей говорят, а о чем-то своем.

Она долго молчала и наконец произнесла:

– Спасибо, мистер Эйш; я правда очень благодарна вам. В конце концов, рано или поздно все должно было раскрыться, и вы ускорили этот процесс. – Барбара окинула задумчивым взором лес и море и продолжила: – Видите ли, это касается не только меня, но раз вы в своих рассуждениях зашли так далеко, пришло время мне высказаться, никого не спрашивая. Вы говорите: «Мистер Трегерн той ночью был в лесу», словно это нечто ужасное. Но дело в том, что для меня это вовсе не звучит ужасно, поскольку я знаю, что он там был. Вообще говоря, мы были там вместе.

– Вместе! – повторил Эйш.

– Мы были там вместе, – спокойно сказала Барбара, – потому что у нас было на это право.

– Вы хотите сказать, – заикаясь, спросил изумленный Эйш, – что были помолвлены?

– Нет-нет, – ответила она. – Мы были женаты.

И затем, в наступившей тишине, добавила, как будто это только что пришло ей в голову:

– Собственно, мы и сейчас женаты.

Юристу наконец отказало его хладнокровие, и он тяжело опустился на стул, столь очевидно ошеломленный, что Пейнтер не мог сдержать улыбку, глядя на него.