Мое преступление - Гилберт Кийт Честертон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Одним словом, она необычайно прелестна, – цинично ответил Эйш. – Знавал я женщин-убийц, весьма похожих на нее, и даже волосы у них были того же цвета.
– Вы так говорите, как будто убийцу можно уличить по цвету волос, а не по пятнам крови на нем, – возразил Пейнтер. – Вы и сами рыжеволосы, давайте вас поймаем? А вдруг вы убийца?
Эйш бросил на него быстрый взгляд, а затем улыбнулся.
– Боюсь, я такой же хороший эксперт в убийцах, как вы – в поэтах, – ответил он, – и могу вас уверить, они бывают с волосами самого разного цвета, и нрав у них у всех разный. Наверное, это бесчеловечно, но признаюсь вам, у меня невероятно интересная профессия, даже в этой глуши. Что же касается этой девушки, я, конечно, знаю ее с рождения, и… но… Все же вопрос остается открытым. Действительно ли я знаю ее с рождения? Знаю ли я ее вообще? Знает ли ее хоть кто-то? Вы восхищаетесь ее откровенностью, и за дело. Боже правый, она ведь говорила правду и когда сказала, что иногда люди, до того годами, по сути, не жившие, вдруг просыпаются. Как мы можем знать, на что они способны, если видели их только спящими?
– Силы небесные! – вскричал Пейнтер. – Вы же не пытаетесь сказать, что она…
– Нет, не пытаюсь, – очень спокойно произнес юрист, – но есть и другие резоны… Я не могу ничего утверждать наверняка, пока мы не побеседуем с этим вашим поэтом. Кажется, я знаю, где его найти.
Поэта они нашли даже раньше, чем отправились на его поиски: он сидел на лавочке перед «Гербом Вейна», пил сидр и ждал возвращения своего американского друга, так что завязать беседу было проще простого. К тому же он не пытался избежать разговора о трагедии, и вскоре Эйш, присевший рядом с ним на длинную скамью, глядевшую на маленький рынок, изложил ему то, что они с Пейнтером выяснили, так же ясно и доступно, как до того Барбаре.
– Что ж, – сказал наконец Трегерн, подавшись вперед и всматриваясь в разноцветных птиц и дельфинов на вывеске, висевшей прямо над его головой, – полагаю, кто-то действительно убил сквайра. Он-то сам убил немало людей, насаждая свою гигиену и просвещенную идеологию крупного землевладельца.
Пейнтера это тревожащее начало привело в замешательство, однако поэт продолжал спокойным тоном, не вынимая рук из карманов и вытянув ноги:
– Когда у человека в руках власти столько же, сколько у турецкого султана, а использует он ее, чтобы продвигать идеи, достойные трактирного служки, мне всегда интересно, почему его никто не прирежет. Хотел бы я, чтобы к убийцам проявляли больше сочувствия. Мне-то самому очень жаль бедолагу сквайра, но вы, люди благородного происхождения, постоянно забываете, что не одни живете на свете. У него все хорошо; он был добрым малым, и его душа сейчас наверняка в самом счастливом уголке рая.
Обеспокоенный американец не мог прочитать на лице их местного Наполеона, что он думает обо всем этом. Эйш спросил лишь:
– Что вы имеете в виду?
– Рай для дураков, – ответил Трегерн и осушил свою кружку с сидром.
Юрист поднялся. Он не смотрел на Трегерна и не говорил с ним, но поверх его головы обращался к американцу, которого его монолог немало поразил.
– Мистер Пейнтер, – провозгласил Эйш, – вы считали мою увлеченность убийцами нездоровой, однако в данном случае она сослужила хорошую службу именно вам, потому что благодаря ей я принимаю вашу версию в этом деле. Возможно, вы удивитесь, но мистер Трегерн только что здесь, у меня на глазах, доказал свою полную непричастность к этому преступлению. Как я уже говорил, мне пришлось довольно подробно общаться с несколькими убийцами, и ни один из них никогда не делал одного: не говорил о совершенном им убийстве, одновременно оправдывая и осуждая этот поступок. Нет уж, если человек пытается утаить преступление, зачем ему всячески стараться найти для него извинения?
– Что ж, – не скрывая признательности, сказал Пейнтер, – я всегда говорил, что вы примечательный человек. И мысль вы сейчас высказали весьма примечательную.
– Я правильно понимаю, – спросил поэт, постукивая каблуками по булыжникам мостовой, – что вы, джентльмены, только что собирались со всей любезностью отправить меня на виселицу?
– Нет, – задумчиво ответил Пейнтер. – Я никогда не считал вас виновным. И даже думая, что считал, на самом деле – надеюсь, вы меня поймете – не допускал и мысли, что вы виновны именно в смысле наличия у вас вины. То есть, если вы и совершили убийство, рассуждал я, то не ради денег или чего-нибудь столь же низменного, но во имя истинно великой цели, достойной гения. В конце концов, поэтов всегда терзают неземные страсти, и мир во все времена мягче судил их. Но теперь, когда мистер Эйш признал вашу невиновность, я могу честно сказать, что всегда был на вашей стороне.
Поэт тоже поднялся на ноги.
