Генерал-фельдмаршал Голицын - Станислав Десятсков

Конечно, гетман согласился с Шереметевым, что надобно не идти прямо через степь на Крым, а взять поначалу турецкую крепость Кази-Кермень и еще три городка на Днепре возле Очакова.

— Я ведь и князю Василию Голицыну в пример древнего персидского царя Дария ставил — тот пошел степью на Крым, а потерял 80 тысяч войска!

— По Днепру идти куда сподручней — безводья нет, да и все пушки и тяжелые припасы в лодках можно сплавить! — соглашался Мазепа с Шереметевым. По когда боярин стал говорить, чтобы казацкая конница отбивала татарские наезды из Крыма, пока русские осаждают Кази-Кермень, гетман сразу встал на дыбы: — Я со своими казаками дале речки Самары не пойду. Мне и великий государь о чем пишет? Борони Украину. А твое войско с берега пусть дворянское ополчение охраняет. Что? Показать тебе царскую грамоту?

Борис Петрович только головой покачал — не мог же он признаться старому лису, что он-то, ближний боярин, никакой близости с царем не имел и в той доверительной переписке, которую имел с Петром гетман, он, командующий всем южным войском, не состоял.

Мазепа не без внутренней насмешки рассматривал покрасневшего от гнева боярина, но потом вдруг смилостивился и согласился двинуть свою конницу поближе к Крыму, прикрыть тыл шереметевского войска от набегов-татар.

— Ну спасибо, Иван Степанович, уважил! — Напоследок чувствительный боярин даже прижал Мазепу поближе к сердцу, трижды облобызал.

— Старому другу от меня всегда помощь будет! — важно сказал Мазепа, а про себя смеялся. Он-то знал от запорожцев, что крымский хан со стотысячной ордой уже переправился на правую сторону Днепра и пошел к Дунаю на соединение с турками. От Крыма русским никто уже не грозил, и казаки Мазепы могли спокойно ловить рыбешку в речке Коломаке.

После того как под Белгородом собрано было великое войско — в 120 тысяч, Борис Петрович отслужил в соборе торжественный молебен и на другой день двинулся в поход.

— Майская степь была усыпана дивными цветами, покрыта высокими травами, но русских сияющие майские дни не очень-то радовали — помнили еще, как загорелась степь в первом Крымском походе и войско Василия Голицына, так и не встретив ни одного татарского разъезда, вынуждено было от пожаров повернуть вспять.

Но на сей раз Бог миловал, и войско боярина беспрепятственно дошло до местечка Каменный Загон, что на Днепре. Здесь по высокой воде не торопясь переправили струги с провиантом, осадной артиллерией и тяжелыми воинскими припасами через пороги Днепра.

А ниже порогов стало переправляться и само войско Шереметева.

В переправе много помогли запорожские казаки на своих легких чайках, ходивших и на веслах, и под парусом. На этих чайках запорожцы в течение почти ста лет спускались вниз по Днепру и выходили в Черное море. Они легко уходили от тяжелых многопушечных османских кораблей, и все побережье Черного моря было открыто для их набегов. Но запорожцы не только грабили и поджигали — они освобождали из турецкого плена сотни невольников, в основном украинцев и русских, уведенных из пределов Московской державы крымцами на невольничьи рынки Кафы. Многие из освобожденных колодников записывались потом в запорожское войско, и от морских набегов войско не слабело, а еще более усиливалось.

Турецкие султаны пробовали было унять морские набеги запорожцев увещевательными грамотами.

Кошевой атаман Иван Гусак, помогавший русскому войску в переправе через Днепр, зачитал как-то Шереметеву последнюю увещевательную грамоту от султана Мухамеда IV. Грамота открывалась пышным султанским титулом: «Я, султан, сын Магомета, брат солнца и луны, внук и наместник Божий, владетель всех царств: Македонского, Вавилонского, Иерусалимского, великого и малого Египта; царь над царями, необыкновенный рыцарь, никем непобедимый, хранитель неотступный гроба Иисуса Христа, попечитель Бога самого, надежда и утешение мусульман, смущение и великий защитник христиан…»

— Постой, постой, не пойму, с чего бы Это Мухамед объявил себя защитником христиан? — перебил Борис Петрович чтение.

— Да у султана полдержавы составляют христианские народы: греки, болгары, сербы, волохи, молдаване — деваться некуда, приходится ему и в защитника христиан рядиться, — рассмеялся Иван Гусак, который и в пышном боярском шатре держался смело.

Сидевший рядом с Борисом Петровичем окольничий князь Барятинский покосился на хохотуна-запорожца, спросил сердито:

— И что же потребовал султан от Сечи в сей грамоте?

— А вот послушайте, паны воеводы, что от нас Мухамед IV-й восхотел. — Гусак задребезжал фальцетом: — «…повелеваю вам, запорожским казакам, сдаться мне добровольно и без всякого сопротивления и впредь меня вашими нападениями не беспокоить! Султан турецкий Мухамед».

— И каков был ответ запорожцев? — заранее похохатывал Борис Петрович, наслышанный об этой грамоте еще в Киеве.

— О! Ответ на эту грамоту султанову тогдашний кошевой атаман Иван Сирко дал самый гордый. Вот послушайте, паны воеводы, что сочинил казацкий круг в Запорожье! — И, сдерживая рвущийся из горла смех, Гусак зачитал султанский титул, каким его утвердила казацкая вольница на Сечи. — «Ты, шайтан турецкий, проклятого черта брат и товарищ и самого Люцифера секретарь. — Здесь Гусак прокашлялся и продолжал далее уже громким голосом: — Вавилонский ты кухарь, македонский колесник, иерусалимский броварник, александровский козолуп, великого и малого Египта свинарь, нашего Бога дурень и некрещеный лоб, — продолжал совершенно серьезно читать кошевой атаман грамоту, хотя в палатке уже хохотали все: и сам боярин, и командиры его полков, и даже приглашенный на Трапезу священник. Не смеялся, пожалуй, один Барятинский, который в этом поношении султана узрел ущемление царского имени. Но Гусак на окольничего и взор не обратил и закончил не без торжества: — Не будешь ты, султан, годен сынов христианских под собою мати, твоего войска мы не боимся, землею и водою будем убиться мы с тобою! — Под конец чтения Гусак лукаво улыбнулся и завершил скороговоркой: — Числа не знаем, бо календаря не маем, месяц у неба, а год у книжцы, а день такой и у нас, як и у вас!»

— Да, лихой ответ дали запорожцы султану! — Борис Петрович утер слезы, выступившие у него от смеха, — боярин от природы был смешлив.

— Ответили-то они лихо, не спорю, только мы знаем, чем ответил и сам султан на казацкую цидулку, — сердито проскрипел Барятинский и стал пересчитывать — Первое — в дополнение к Очакову, запирающему выход из днепровского лимана, турки соорудили знатную фортецию Кази-Кермень как раз у впадения Ингула в Днепр. Второе: на острове напротив сей фортеции они построили крепость Таван или Таган. Третье: на левом берегу Днепра высятся теперь еще два городка — Орлан-Ордек и Мубаран-Кермен. И четвертое: если пушек Очакова запорожцы могли и избежать, плывя вдоль левого берега лимана, то у Кази-Керменя и городков панам запорожцам весь выход не токмо в Черное море, но и в днепровский лиман турками перекрыт.

— Твоя правда, пан окольничий! — Гусак хитро прищурился. — Только разве не для того и собрано такое великое войско, чтобы турок побить и все зги городки срыть? Не так ли?

За Барятинского ответил Борис Петрович. Он поднялся во весь свой немалый рост и молвил без смеха — неспешно и важно:

— Завтра в поход, други, — пойдем к Кази-Керменю, разорим сей разбойничий вертеп на земле наших предков, да и другие крепостцы уничтожим.

В начале июля 1695 года войско Шереметева подошло к Кази-Керменю. Казаки Мазепы, шедшие до сих пор по берегу Днепра в пределах видимости, словно вдруг растворились в степи, ушли в ночь от Днепра к Коломаку.

Об этом Шереметеву сообщил купец-грек, обоз которого был перехвачен запорожскими казаками, шедшими впереди войска боярина.

— Что ты вез в Кази-Кермень и кто тебя послал? — спросили грека на первом допросе. Грек-хитрован оказался словоохотлив, так что и пытки не понадобились.

— Вез я рыбу сушеную, муку и крупу, никаких боевых припасов в обозе моем не было. Очаковский паша разве что приказал пригнать мне в Кази-Кермень стадо баранов, дабы его друг амир-бей, комендант Кази-Керменя, не имел нужду в свежем мясе. Пороха же, ядер, гранат и бомб в Кази-Кермене и так предостаточно, — скороговоркой говорил грек, тревожно поглядывая на русских предводителей.

Особую тревогу у него вызывал хмуривший тяжелые черные брови Барятинский.

«А вдруг на дыбе повесят!» Грек уже был наслышан об этой страшной пытке. Поэтому, когда Барятинский повернулся и заговорил с Шереметевым, выразительно показав на двух здоровенных палачей, нетерпеливо переминающих ноги у порога хаты, грек бухнулся на колени перед Борисом Петровичем и выложил свою последнюю карту — он может показать слабое место в крепости, где легко можно подвести подкоп.