Настоящая любовь - Мэри Бэлоу

— Граф Уиверн, как только вернулся домой, начал посещать своих арендаторов, — сказал Харли. — Он уже побывал у вашего отца?

— Да, — ответила она, — он пил у нас чай.

— А что говорят в деревне по поводу его возвращения? — поинтересовался управляющий.

Он тешил себя надеждой, что у остальных приезд графа вызвал не больше радости, чем у него самого. Возможно, хозяин вернется в Лондон, если почувствует, что он здесь нежеланный гость. Но свой вопрос Харли задал как бы между прочим. Он был вполне рад и тому, что просто идет рядом с женщиной. Именно с этой женщиной.

Герейнт пошел в церковь в воскресное утро, несмотря на то что у него было много дел. Вообще-то он шел даже не в церковь, а в часовню. На англиканскую службу он уже опоздал, потому что она начиналась на полчаса раньше. Герейнт убедил себя, что опоздать его вынудила поимка овец, но, будь он честным перед самим собой, ему пришлось бы признать, что он сам искал предлог пойти в часовню, а не в церковь. Овцы и послужили таким предлогом.

Он смеялся про себя, идя по дороге навстречу ветру. Как все-таки хорошо улыбаться, чувствовать, что тебе весело. Даже ветер был ему приятен, хотя за последнюю неделю, особенно за последние несколько дней, поводов для радости было очень мало.

Во всяком случае, садовникам точно было не до веселья, когда обнаружилось, что ночью целое стадо овец перебралось с пастбища на лужайки перед домом и спокойно пощипывает траву. Лично ему понравилось глазеть на животных из окна спальни. Такая приятная сельская картина. Но, увидев, как садовники и грумы пытаются прогнать овец, а те лишь ходят тупо кругами, Герейнт вначале посмеялся, а потом натянул сапоги и спустился вниз.

Это он придумал пригнать собак, но лишь после того, как сам попробовал погоняться за овцами. А потом он вместе с возмущенным старшим садовником последовал за стадом и собаками до самого пастбища, где лично наблюдал, как накрепко запирают ворота ограды. Ему было никак не понять, каким образом такой надежный замок вдруг случайно отомкнулся. Вероятнее всего, кто-то по невниманию оставил ворота незапертыми. Что-то в этом роде сказал садовник грозным голосом, собираясь лично отыскать виновного.

Герейнт заметил, что овцы никакого вреда не причинили. Всего лишь мирно пощипали травку, цветы ведь еще не распустились. Садовник посмотрел на него тяжелым, почти жалостливым взглядом и поджал губы. И только теперь Герейнт понял, в чем причина. Отправляясь в церковь, Герейнт увидел целую армию садовников, которые с овечьей покорностью подбирали овечий помет с просторных лужаек перед домом. Он рассмеялся над собственной шуткой.

Он опять стал серьезным, когда дошел до деревни и увидел, как несколько человек входят в часовню. Ему предстояло сделать трудный шаг. До сих пор он ни разу не переступал порога часовни — его ведь выставили оттуда, когда он был еще в утробе матери. Иногда тайком от матери он слонялся возле часовни воскресным утром, обычно где-нибудь сбоку или позади здания, предпочитая держаться подальше от улицы. Слушал пение, запоминал гимны и подкарауливал Аледа или Марджед в надежде привлечь их внимание после окончания службы. Ему бы следовало возненавидеть все, что связано с этой церковью, но почему-то его всегда тянуло стать ее прихожанином.

Он не посетил ни одной службы в часовне и теперь испытывал неловкость даже большую, чем мог предполагать. Дедушка, когда бывал в Тегфане, всегда ходил в англиканскую церковь. От него наверняка ждут того же. Правда, он не должен надеяться на слишком радушный прием. Впрочем, за последнюю неделю он не столкнулся с особым радушием ни в одном из домов, в которые наведался. Даже Алед сказал, что лучше бы он не приезжал. Но теперь он хотя бы отчасти знает причины враждебности, которая угадывалась под внешней вежливостью у всех, кроме Марджед.

Впереди предстояло много работы.

Когда он шагнул с крыльца внутрь, ему показалось, что часовня набита битком. Ему непривычно было видеть церковь, где на скамьях нет свободных мест. Но сейчас он видел именно это. Сесть было негде. Однако он решил, что отступать слишком поздно. Несколько человек повернули головы, чтобы посмотреть, кто там стоит в дверях. Герейнт не смотрел никому в лицо, но все же почувствовал, что у любопытных прихожан округлились глаза и поползли на лоб брови, когда они толкали соседей. За те несколько секунд, что он стоял в раздумье, ему показалось, что он привлек внимание чуть ли не половины прихода. Приглушенная при его появлении болтовня почти совсем стихла.

И тут он увидел свободное место. Разумеется, не в последних рядах, а в третьем-четвертом от начала. Но приходилось выбирать: либо это место, либо простоять всю службу в дверях, либо повернуться и уйти. Последние два варианта он отверг сразу и зашагал по проходу

Он всю жизнь вызывал к себе пристальный интерес. Никогда не мог затеряться в толпе. Сначала был изгоем в Глиндери, затем наступили тяжелые годы учебы в школе, когда он был валлийским оборванцем среди сыночков а английских джентльменов, и вот совсем недавно он занял положение пэра Англии, одного из самых богатых и состоятельных аристократов. Он привык, что на него без конца глазеют. И все же не мог вспомнить другого такого случая, когда его особа привлекла бы столько внимания и он чувствовал бы себя таким одиноким.

Герейнт инстинктивно выпрямился, его лицо приняло безразличное, высокомерное выражение.

Он опустился на свободное место рядом с женщиной и уставился на кафедру, всем сердцем желая, чтобы поскорее появился преподобный Ллуид. Ему следовало, наверное, как ни в чем не бывало посматривать по сторонам и приветливо кивать, встретившись взглядом с кем-нибудь из прихожан — похоже, на него взирал весь приход, — но он боялся, что если попытается повернуть голову, то шея сломается.

А затем вдруг понял, что женщина, сидевшая рядом, это Марджед. Он не повернул головы, просто не смог, чтобы убедиться в своей правоте. Но он чувствовал, что не ошибся. На ней было синее платье. По крайней мере это он сумел разглядеть краем глаза. Как глупо, что он не смог заставить себя просто повернуть голову, вежливо кивнуть и вновь обратить лицо к кафедре.

Наконец священник вышел из ризницы, прихожане встали, и пианистка забарабанила вступительные аккорды первого гимна. Если у Герейнта оставались какие-то сомнения, то они тут же улетучились. Часовня внезапно наполнилась мощным четырехголосьем, но сопрано женщины рядом с ним могло принадлежать только Марджед.

Он не стал петь. Не мог петь, хотя держал в руке открытый псалтырь. На него нахлынула горько-сладостная ностальгия, горло и грудь до боли сдавили непролитые слезы.