Русская фантастика 2010 - Людмила Белаш

— Не приставай, — пробормотал Игорь. Осторожно поднёс измазанную клеем мачту к гнезду в палубе. — Сейчас я её…

Лёшка отошёл, волоча за собой схему, зацепил нечаянно сваленные горкой детальки, и они с лёгким стуком посыпались на пол.

— Ты что делаешь! — рассердился Игорь.

Мачта покосилась в гнезде. Лёшка от испуга заревел, попятился к столу.

Игорь отвлёкся от кораблика и почувствовал неприятный запах, который уже заметил Лёшка. Мальчик потянул носом: пахло дымом. Он побежал в кухню — плита была выключена. Игорь прошёлся по квартире, принюхиваясь: нет, нигде ничего не горело. Но дымом тянуло всё сильнее.

— Лёшка, откуда пахнет? — Мальчик встряхнул зарёванного брата. — Чуешь? Дым! Да успокойся ты!

Но Лёшка только всхлипнул и рукавом вытер сопли.

— Не, — пробубнил он. — Кака!

Игорь подошёл к входной двери. Уходя, мама заперла её, а замок и снаружи, и изнутри открывался ключом; на всякий случай Игорь подёргал ручку. Из щелей и замочной скважины тянулись синие струйки, они расползались в воздухе, таяли, оставляя после себя едкий запах. Игорь приподнялся на цыпочки и заглянул в глазок: на лестничной клетке плавал слоистый туман.

«Горим!» — понял мальчик.

Он бросился в зал и, подтащив к окну табурет, залез на него. Лёшка, не понимая, в чём дело, хлопал слезящимися глазами и поворачивался вслед за братом.

— Кака! — твердил он, тыча пальчиком в сторону прихожей.

Игорь подпрыгивал, стараясь достать до верхнего шпингалета, однако дотянуться не мог. Вставать на подоконник было страшно. Мама запрещала: девятый этаж — не шутка, вдруг упадёшь! И хотя упасть можно было только на балкон, Игорь боялся.

Лёшка забился под стол: он кашлял и, хныча, тёр кулачками глаза.

— Хватит! — прикрикнул Игорь. — Успокойся давай, а то маме расскажу, что ты плакал. Балкон вон открою, проветрим комнату — сразу легче станет.

Дрожа от сознания того, что делает нечто запретное, Игорь поставил ногу на узкий подоконник. Вцепился в задвижку, потянул на себя. Та не поддавалась. Поднатужившись, Игорь рванул её — раз, другой… задвижка тяжело поехала вниз.

Мальчик слез на пол и отодвинул нижний шпингалет.

— Сейчас, Лёшка, — ободрил брата. Потянул дверь, но она будто примёрзла. Игорь схватился за дверь обеими руками и дёрнул изо всех сил. Захрустела бумага. Вдоль рам шла широкая желтоватая полоса — щели проклеивали на зиму, и ленту до сих пор не сняли.

Становилось жарко. У потолка стлался дым, на глаза наворачивались слёзы, в носу свербело. Лёшка плакал под столом, изредка кашляя.

Жёлтые капли физраствора с мерным стуком падают в трубку, словно тикают. Дура-муха, жужжа, бьётся о стекло. За окном шумит улица; в приоткрытую форточку веет прохладой, и по ситцевой занавеске с дыркой в левом углу неторопливо ползают солнечные зайчики.

Там, где игла входит в вену, тепло и чешется. На тумбочке гладкие оранжевые шары — апельсины: пахнут, зверски возбуждая аппетит. Хочется есть — значит, проснулся. Значит, поправляюсь. И вообще — скоро буду здоров как бык, и душой, и телом. Не зря же я здесь, в больнице института психоневрологии.

Скрип двери. Поворачиваю голову и вижу Евгения Ивановича, за плечом доктора маячит Машка. Ну да, ни свет ни заря, а она уже тут — явилась к утреннему обходу. Опять заведёт свою песню.

— Ну, как мы сегодня? — Врач прижимает большой палец к моему запястью, глядит участливо. Добрый доктор Айболит, всех излечит, исцелит.

— Да уж не как вчера.

А с позавчера, когда я ложку мимо рта проносил, и вовсе не сравнить. Диагноз привычный: физическое переутомление и угнетение нервных функций. Признаки налицо: потеря координации и внимания, замедление реакций, тошнота, слабость, ну и прочее. Вялость, заторможенность, сбои в моторике. Полный джентльменский набор. Едва ли — тьфу-тьфу и постучать по дереву — не функциональное истощение нервной системы. Но, по обыкновению, быстро иду на поправку. Капельницы, питательные растворы, тонизирующее плюс витамины кого угодно поставят на ноги. Вопрос времени. Меня так в два счёта. Полежал недельку — и бодрячок.

— Это хорошо. — Доктор ласков и улыбчив, он задирает мне веко, всматривается. — А теперь покажите язык.

Послушно раскрываю рот. Мельком глянув, Евгений Иванович делает пометку в истории болезни.

— Заходите же, Мария Анатольевна, — обращается к Машке.

Но она, ясное дело, уже без разрешения присела на соседнюю пустую кровать. Глядит сосредоточенно, на худых острых коленях — вместительный пакет. Небось колбасы копчёной притащила, сервелат, нет бы нормальную, краковскую. Но Машку разве переспоришь? «Далась тебе эта дрянь! Не бедствуем, чай». А мне, может, нравится.

— Как он, доктор? — спросила жена, кладя пакет на стол и нервно сжимая пальцы, будто у неё мёрзли руки. — Сколько ещё лежать?

— Ну… — Врач полистал историю. — Скоро на выписку. Думаю, пара дней постельного режима с соблюдением всех назначенных процедур, и можете забирать. Дома — хорошее питание, отдых. На природу съездите, в деревню. Очень способствует.

Он вышел. Машка тут же пересела ко мне на кровать, уставилась выжидательно.

— Что? — спросил я.

— Давай переедем? И доктор советует. Уволишься — и проблем нет. Квартиру продадим, купим домик… огород свой, хозяйство. Приставать никто не будет. Давай?

Жена ткнулась сухими губами в щёку. Я улыбнулся.

— Тоже тебя люблю, — шепнул на ухо. — А переезжать не стану, не уговаривай. — Обнял, забыв о руке с воткнутой капельницей. Игла дёрнулась, и я скривился от кольнувшей боли.

Машка заметила, бросилась помогать. Нет уж, лучше сам: такую неумёху, как моя жена, ещё поискать. Хозяйство ей, домик — за коровой убирать надо; грядки пропалывать, поливать. Разве справится? Это она на словах бойкая.

Руку снова кольнуло: Машка пыталась вправить иголку.

— Погодь! — осадил я. — Аккуратнее, а то мимо пойдёт. — Однажды, помню, чуть руку не разнесло. Если б сестра вовремя не заскочила, ходил бы с дулей на локте.

— Олежка, да что ты, давай я!

— Одеяло вон поправь. Иголку сам.

Машка надула губки, скуксилась, но одеяло поправила. От страненно уставилась в окно: подбородок в ладошки упёрла, сидит. Обернулась через минуту.

— Так что? — спросила. — Дадут чего?

— В смысле?

— Ну… премию?

Опять двадцать пять. Сколько можно! Других тем мало? То деревня, то премия.

— Нет.

— Нет? Почему? Такой случай сложный! Я интервью начальника караула читала, там русским по белому: от деревянных домов хорошего не жди, кругом сюрпризы. В больнице вон лежишь…

— Я всегда лежу.

— Ну вот. А премию не дают.

— Да с чего её давать?! — разозлился я. — Какая сложность? Обычная работа!

— Не ори на меня. — Машка всхлипнула. Поджала губы.

Чёрт, опять ссоримся.

— Извини, — я приподнял голову, посмотрел Машке в глаза: на ресницах дрожали слёзы. Глаза у неё красивые, зелёные-презеленые. Ведьмовские. Кого хочешь очаруют. Но склочная иногда… ох. Прицепится к чему-нибудь — хуже репья. И кто ей о премии наплёл? Ноет и ноет, объясняешь — не понимает. Премия на то и премия, что не всякий раз.

— Лежи, — Машка убрала со лба каштановую прядь. — Пусть — обычная, без премий.

— Ну и славно, — я откинулся на подушку. Слабость мерзко растекалась по телу.

— Но… Олег, Митеньке новую куртку надо, ботинки, велосипед он просил, за бассейн платить… — жена методично загибала пальцы.

Её настойчивость умиляла — на сервелат, значит, хватает, на остальное — нет? Жадина ты, Машка. Цени, что есть.

— Начальник сказал — именные часы дадут.

Она аж подскочила.

— Какие часы? При чём тут часы? Премию они когда дадут?!

Я поморщился: вот ведь, а? — гнёт и гнёт своё. Махнул рукой: замолчи. Провод — прозрачная змейка, бегущая от капельницы к вене, — угрожающе качнулся.

— Нет у них лишних денег, Палыч и то наравне со мной в ведомости проходит. А уж ребята… Ты что, Машка? Совесть-то поимей.

— Ах, совесть?! — воскликнула жёнушка. — Это кому ещё надо о ней позаботиться! В прошлый раз дали всего ничего, в позапрошлый вообще — только в газете написали! Солить тебе эти статьи и на обед подавать?! А Лаврецкий что пишет? Гад неблагодарный! Прямо помоями обливает! И если они не начнут платить нормально, я… я жаловаться буду! Ребёнок раздетый ходит, но дворам где-то шляется, а отец по больницам бока пролёживает! Я из сил выбиваюсь, чтобы семью содержать!..

Всё, Машку несло. Она плела такую несусветную чушь, такую ерунду, что сама устыдилась бы на трезвую голову. Ребёнок у неё раздетый ходит, как же. Из сил она выбивается. Ну-ну.

Из коридора донеслись голоса — блеющий тенорок доктора и чьи-то грубоватые, с хрипотцой. Спорили, перебивая друг друга. Им вторило буханье сапог.