Танжер - Фарид Нагим

Я стоял и всё перекатывал пальцами, переваривал в кармане холодную копейку, и рот от этого наполнялся слюной.

Что за манера сучья пошла – денег людям не платить за работу?! Получу зарплату и скажу: «Спасибо, Юрий Владимирович, разменяйте ее по доллару, сверните в трубочку и по очереди вставьте в свой хитрый зад».

Пидор. Дать ему в торец с самого утра. Вообще все деньги за три месяца потеряешь. А он еще и рукопашник! Ну что за пидоры, а?..

Внутри все дрожало, руки и ноги казались необыкновенно легкими и тоже подергивались. Закурил, чтобы хоть немного унять голод.

Вдруг я резко вспотел и почувствовал, как течет холодный пот по ложбинке спины. У меня онемели руки и ноги, как будто кто-то потихоньку собирал меня внутрь тела, в маленькую точку. Онемела и похолодела кожа головы, неприятно онемело все тело, подташнивало. Мне становилось все хуже и хуже, я испугался. Тело мокрое, а рот сухой. И вдруг снег начал чернеть в моих глазах, а шум машин становился все тише, глуше и наступила полная тишина, мужчина у киоска немо открывал рот, беззвучно смеялся – и он, и весь мир вокруг пульсировал под стук моего сердца. Я почувствовал во рту свой обездвиженный цинковый язык, громадные зубы и увидел множество черных пирамид. Стена покосилась и стукнула меня в голову, я услышал посторонний звук удара, и все еще стоял, но киоск был надо мной. Я лежал на снегу между киосками. Потом из темноты появился милиционер, он зачем-то потыкал меня дубинкой, открыл рот, нагнулся ко мне и снова открыл рот, а потом ушел. Я поджал ноги, так было легче. Я не увидел в рукавах своих рук – кисти так побелели, что их невидно на белом снегу. Сел и долго о чем-то думал. Видел ноги идущих мимо людей. Чьи-то сумки с неприятной едой. Рука стеклянно лежала на снегу, и в то же время я вдруг почувствовал ее на небритом подбородке. Издалека приближался гуд машин, грохот все усиливался, будто медленно открывали дверь. И я снова почувствовал волосы на голове, и вдруг вдохнул ртом новый свежий воздух.

Промозгло горели огни витрин и фары машин, сиял зимний проснеженный воздух, людская толчея, и я вдруг почувствовал эту ясную усталость в душе от невозможности продолжать дальше бессмысленную жизнь. Я радостно вздохнул, не слыша в себе никакого страха, и удивленно посмотрел перед собой. Обстоятельства с равнодушным самурайским упорством готовили, настраивали меня на смерть. Прошел к остановке, прислонился к железу и часто вздыхал, ленясь продолжать свое существование и тоскуя от этого.

Хотелось возвращаться домой другим путем, казалось, что если поеду другим путем, то обязательно встречу девушку своей судьбы. Руки стекленеют от холода. На столбе трепещет и журчит, как пропеллер, оторванный уголок объявления.

Ночью позвонила женщина, будто специально ошиблась номером. Оказалось, что еще только десять часов и звали ее Надежда.

Девять

Зная, что будет этим вечером, занял денег у Нелли, выпил своего энергетического напитка, зеленую баночку джин-тоника, зажевал жвачкой. Она, также как и в первый раз, ждала меня на остановке – Надежда с испуганной надеждой. Купил Чинзано и рулет в киоске. Ей было неловко, что я трачусь. Она все оборачивалась, словно бы ждала кого-то еще.

Дома она сняла только куртку. Пил я один.

– Я не буду пить, – сказала она. – У меня трахеонелёз, еще заразитесь от стакана, Андрей.

– День святого Валентина сегодня.

– Может, совсем чуток, я потом вымою стакан с содой.

– За любовь и надежду! – солгал потерянный и чужой мужчина во мне.

– Да-а… да-а… А я ведь ветеринаром работала, здесь, в Тимирязевке, – задыхаясь, сказала она.

– Интересно.

Она встала и ткнула в брюхо лося на советском коврике.

– Прямо из бока у него торчала фистула, вот здесь. У него льется, а я подкручиваю, у него кап-капает, а я подкручиваю.

Ей не хватало воздуха.

«Надо сказать: Вы волнуетесь? А потом погасить свет».

– Мне жалко так было из-за болтов этих…

– Вы волнуетесь, Надя?

– Што?

– Вы волнуетесь, Надя?

– Да.

– Я тоже, – сказал я и потушил свет.

Присел и расшнуровывал ее сапожки в темноте.

– У меня чесотка от дочери… нет-нет, Андрей, я не дам целовать в губы, у меня трахеонелёз.

Я раздел ее. Трусы неожиданно большого размера. У неё было удивительно, застарело жесткое тело, как хоккейная шайба, обтянутая женской кожей, даже попа и маленькая грудь. От нее пахло мамой. Я знал, что ей понравится моя сила, поднял ее, и положил на кровать. Она была так испугана и беззащитна, что у меня сразу встал. Глядя на нее и едва слушая ее слова, я почему-то думал, что там у нее холодно и сыро, как у морской селедки. Но там у нее было все как у всех. Я крепко сжал ее голову и сильно поцеловал в губы, мне нужно было замкнуть круг, мне не хватало ее губ. Она вначале сжимала их, втягивала внутрь, а потом отдала. Ее удивляло, что я по-разному вхожу в нее, сзади и даже сбоку, будто они никогда так не делали с мужем.

– Ой, сколько время, уже поздно. Вы так долго… ох… Андрей… ой, мама… Андрей, я устала. Вы долго… дочка…

Я кончил на ее большой живот, она радостно вздохнула и хозяйственно размазала все по себе.

– Пусть подсохнет, это полезно.

Я тихо лежал за ее большой спиной, у стенки. Мел снег, возле окна сонно, плавно, а в свете фонаря упруго и стремительно. Он шуршал в сухих «вертолетиках» клена. Громоздкий и гулкий звук самолета высоко в небе. В пещере играли в карты и монотонно разговаривали, иногда взрывалась аплодисментами и криками передача «Поле чудес». Мне казалось, что я лежу где-то в богом забытой глуши, с чужой, никому не нужной женщиной в годах, и я уже не я, а какой-то Андрей, недалекий и уже родной этой женщине, а моя Аселька где-то в ослепительном Центре, среди молодых, перспективных и веселых людей, и она вдруг на мгновение вспомнила обо всем нашем с грустью, сожалением и радостью, что все кончено. Уехать далеко, покончить с собою по-тихому, спрятать себя, чтоб никто не узнал, что ты проиграл и сдался.

– Лежишь?!

– А что делать?

– Я ничего, так… Андрей, прыгать хочется!

Голая, сидит рядом. Искоса, как-то ненароком, боясь обидеть, осматривает меня. Одинокие женщины особенно остро боятся заразиться.

– Что ты его все изучаешь?

– Интересно! Мне так было хорошо, у меня так первый раз в жизни, Андрей, правда… я не верила.

– Да ну? У тебя, рожавшей женщины?

– У мужа был большой, и мне было больно всегда.

– Очень большой?

– Да-а. И я только боялась, что снова будет больно.

– Надо же?!

– Неужели так и есть, что смысла нет?

– Что, Надь?

– Шесть ящиков соберешь если, то давали ведро черешни, я ее продавала, килограмм за два рубля пятьдесят копеек. Потом с мамой работала, она была проводником вагона Севастополь – Москва. Летом отдыхали с ней в Ильичевске, там только директора отдыхали – мужики пузатые, как будто беременные или арбуз съели, несут живот в море и плю-ю-юх туда. А в Севастополе ходила на танцы, там было два училища, Голландия и Нахимовское. Голландия лучше, конечно. Тетка мне говорила: не дружи с первым курсом, Надюш, их еще долго ждать, когда они окончат, а с четвертым или пятым. Они когда заканчивали, получали китель и фуражку… Но я не захотела ехать на Север, а сейчас думаю, что, может, и не судьба, а пигалицы, вот такие ручки, что она там настряпает этими ручками, выходили за таких статных парней.

Затаила дыхание и осторожно, словно боясь, что я ее ударю, положила ладонь на мой член. Прислушалась ко мне. Подержала его в кулаке, потом сжимала пальцами, исследовала, потом перекатывала яйца, словно удивляясь им, и не веря, что ей разрешают делать все это. Её маленькая рука вспоминала давно забытые ощущения. Она приподнялась и внимательно посмотрела на него, будто что-то такое увидела.

– Что там? – спросил я.

– Ху-уй, – тонко и радостно пропела она.

Расстались, как два человека, случайно разговорившиеся в привокзальном буфете. Или она приходила делать социологический опрос неудачника?

Мне было уютно, как это бывает только в квартирах алкоголиков, когда ветрено и холодно за окном, когда понимаешь, как хрупка и бессмысленна твоя жизнь, и когда кажется, что эти обшарпанные стены, хромые диваны и облупленные трубы начинают сиять грустным светом беспомощного сочувствия и любви к тебе и твоему состоянию.

Десять

Какого-то хрена сижу в малом зале ЦДЛ, какого-то хрена слушаю чей-то бред. Куда только не пойдешь, что только не сделаешь из-за одиночества.

Здесь я читал свой рассказ, меня видел Серафимыч, ему понравилось, но он так и не подошел в тот вечер, сказал, что стеснялся своего старого пальто.

В носу так щиплет, может, действительно выпить, выжечь микробы внутренним жаром. Она бы смеялась надо мной, конечно, если бы знала, что я здесь сижу. Все красное почему-то. Это давление крови в глазах.

Я вышел и сразу увидел их, они все стояли вокруг Эммы Бурдаковой: Артемий, Гарник, Нелли и Юрий Владимирович, с барсеткой под мышкой.