Тайна совещательной комнаты - Леонид Никитинский

— Всех не пересажаешь, — бодро сказал он, поглядев на Ри. — Раньше контрабанда делалась в Одессе, а теперь в Тудоеве. Только никакая это не контрабанда.

— Как же не контрабанда? — сказал Зябликов Журналисту, — Ты же сам снимал про арест партии этих телевизоров во Владивостоке.

Кузякин вздрогнул и посмотрел на Старшину:

— А откуда вы знаете, что я это снимал? Тем более что снимал не я.

— Запомнил сюжет по телевизору, — хмуро сказал Майор, понимая, что прокололся раньше времени. — Ладно, пошли покурим, желтая пресса. Тома, ручку дай!..

Они отошли в курилку и встали у окна, которое Зябликов открыл с помощью ручки: она подходила ко всем окнам универсально.

— Почему это я желтая пресса? — довольно агрессивно спросил Кузякин у Старшины, — Вы читали то, что я писал в газетах, или смотрели мои сюжеты по телевизору? Или вам только об этом сюжете про телевизоры кто-то сказан?

— Да что я, журналистов не видел? — сказал Зябликов, уводя разговор от опасной темы, — Видел я их целыми табунами в Грозном в девяносто пятом, рассказывал им все, как дурак, а потом читал, что понаписали. Продали вы нас ваххабитам, суки-писатели. Вот ты был в Чечне, Журналист? Ты вообще смерть видел?

— Был, — сказал Кузякин. — В девяносто пятом, как и ты. Ты, наверное, с площади этот гребаный дворец Дудаева из танков расстреливал, а я там внутри, в подвале сидел и с нашими пленными разговоры разговаривал. Там потолок нам на голову как раз должен был упасть. Потом пленных в одну сторону чеченцы увели, а меня вывели к Минутке, и мы по дороге снимали, как собаки жрали трупы наших пацанов. Ты ведь тоже это видел, а? Так что смерть я видел, правда, только чужую, потому что потолок тогда почему-то так и не упал, но я не виноват.

Зябликов с удивлением смотрел на человека с хвостом и не мог придумать, что ему ответить. Лет пять назад, пока еще не комиссовался, Майор бы выдал, конечно, что они сражались по разные стороны фронта, что чеченцы заплатили журналистам бабки, но теперь, после трех лет на гражданке, так уже не выходило. Между тем Хинди, подошедшая к ним со своей женской сигареткой, близорукими глазами смотрела с восхищением на Журналиста, а вовсе не на него, безногого Майора.

— Ну а все-таки вам тогда ведь чечены проплатили, — без уверенности сказал он, чтобы только не выглядеть перед Хинди совсем уж пацаном. — Сам-то ты тогда зачем туда полез, если не за деньгами?

— Не знаю зачем, — сказал Журналист. — Но в тот раз не за деньгами. Хотел понять, как там все получилось на самом деле. Может, какую-то правду хотел понять.

— Ах, правду!.. — опять вдруг взъярился Майор, — Да ты раз понюхал и смылся, а я правду о войне по госпиталям с оторванной ногой два года учил! Правда! Это ты говоришь про правду?! У вас же все одна ложь!

— Ох, все вы тут такие крутые! — быстро сказала Хинди, угадывая чутьем, что тут может быть драка, и ее лицо, совершенно беспомощное без очков, появилось на уровне груди Майора, — А вот у меня в кабинете стоите со спущенными штанами…

Она подняла вровень с его кирпичным обожженным лицом руку с сигареткой и изобразила движение, которое делает медсестра, выпуская воздух из шприца. Мужчины молча посмотрели на нее, перевели дух, по очереди смяли свои окурки в заменявшей пепельницу консервной банке и вернулись в комнату. Присяжные, не считая говорившей по телефону Розы и Шахматиста, занятого задачкой, наблюдали за их приближением настороженно: видимо, слышали крики Старшины из курилки.

— Ну, това-арищи присяжные, ну вы уж прям уж давайте как-нибудь там… — прозвучал вдруг откуда-то голос судьи, но это говорила Актриса, задумчиво крутившая в углу воображаемый ус. — Это же вам суд, а не какой-нибудь детский сад уж прям уж… — Тут она повернулась в профиль, погладила отсутствующий у нее бюст, схватила лист бумаги и завизжала голосом прокурорши: — Ущерб государству на тысячу триллионов рублей! Том тысяча сорок первый, лист дела две тысячи девятьсот тридцать четыре!

Сначала захохотала строгая учительница Алла, за ней Океанолог, хихикнул Журналист, даже похожий на медведя Петрищев просветлел лицом и почти улыбался. Не изменились в лице только Анна Петровна, считавшая петельки, и слесарь Климов.

Между тем Актриса всплеснула руками и пискнула голосом адвокатессы:

— Я возражаю, ваша честь! Присяжные еще не знакомились с документом, обвинение создает у них ложное впечатление преступного умысла… Да он убийца, вылитый контрабандист! — взревела «прокурорша». — Да я с себя погоны сниму, если он не контрабандист!.. Вот, вот!..

Актриса начала срывать воображаемые погоны, но не могла дотянуться до них руками, потому что ей мешал воображаемый бюст. Тут и Старшина вдруг раскатисто захохотал, и лицо его наконец задвигалось, как заржавевший, но вот только сейчас смазанный механизм.

— Точно, — давясь от смеха, близоруко щурилась Хинди, — Сиськи выставит из кителя своего железнодорожного, как буфера впереди паровоза, а у самой под мышками потеет…

— Ну, вы уж прям уж как-нибудь уж, — примирительно сказал «судья».

Океанолог аплодировал и кричал «браво», Алла лежала грудью на столе, из глаз «Гурченко» текли черные от туши слезы, Старшина в восторге хлопал себя по той коленке, которая у него гнулась. В это время в комнату присяжных заглянула секретарша Оля и, посмотрев на них некоторое время с недоумением, сказала:

— У вас все в порядке?

— Так точно, ваша честь, — сглотнув остатки смеха, сказал Зябликов. — Все нормально. Уже пора на работу?

— Нет, Виктор Викторович с обеда еще не вернулся, — сказала секретарша.

— А что такое? — недовольно, стирая улыбку с лица, спросил Майор.

— Сколько можно? — поддержала его Роза, — Мы вообще не работаем, а только время тут теряем. Где судья? Старшина, вы должны с ним поговорить.

— Не обижайтесь, он с председателем говорит, — стала оправдываться за судью секретарша Оля. — Тут такой шухер в суде, ой, мама…

— А что случилось? — спросил Океанолог, приглядываясь к ней.

— Ой, только не говорите, что это я вам рассказала, — затараторила, сама уже не в силах больше сдерживаться, секретарша. — Да и вы же и сами могли все узнать. В соседнем зале только что присяжные подсудимого оправдали, весь суд на ушах стоит, мама дорогая!..

— А разве так бывает? — недоверчиво спросил Журналист.

— Оправдали одного из трех, — подтвердила Оля. — Сложное дело. Те двое убийцы, а этот их возил, пособник, они его и оправдали. Вы выходите сейчас потихонечку, только не говорите никому, что это я вам рассказала…

Вторник, 27 июня, 13.30

Виктор Викторович, оставив мантию в кабинете, одетый в пиджак, в котором ему все равно было жарко, вошел в столовую для судей. За столиком у окна в одиночестве сидела Марья Петровна, председатель суда. Она кивнула на место рядом с собой так повелительно, что не сесть было нельзя. Виктор Викторович поздоровался, уселся и принялся изучать меню, не решаясь первым прервать молчание. Марья Петровна аккуратно доела свою котлету и придвинула чай.

— Кусок в горло не лезет, пришлось целый час объясняться кое с кем, — сказала она, — Соседи ваши отличились. Слышали уже?

— Да, знаю, — сказал Виктор Викторович и, поскольку она молчала, решился сам продолжить: — Но к тому и дело шло. Совершенно правильно они его оправдали. Между прочим, в старые времена ни один прокурор не дал бы в такой ситуации даже санкцию на заключение под стражу до суда. Ведь нет же в деле никаких доказательств, что он что-то знал, когда их возил.

— А вы откуда знаете? Вы что, это дело читали? Или вам судья рассказывал? — Марья Петровна подняла на него глаза, такие светлые, что иногда они казались вообще пустыми, просто отражающими то, что было вокруг, например блеск ложек и вилок, которые в столовой для судей были из мельхиора. На счастье судьи, в этот момент как раз подошла официантка, и он заказал себе бульон и кашу.

— Я же из санатория только что, — предъявил он свое алиби председателю, — Язва, знаете ли.

— Я помню про вашу язву, — сказала она, — Так вы, может быть, и раньше в таком духе высказывались по этому делу? Вы же у нас самый опытный по присяжным.

— Да ничего мне никто не рассказывал, — соврал Виктор Викторович, к которому судья из соседнего кабинета накануне заходил посоветоваться как к коллеге, давно работающему с присяжными, — И никогда никаких суждений по чужому делу я высказывать привычки не имею. Я просто слышал, весь суд же говорит об этом.

— И все равно досадно, что оправдали, — сказала Марья Петровна. — Их брак — это наш брак. И наоборот. Мы же сообщающиеся сосуды, одна система.

— Но почему? — спросил Виктор Викторович, с отвращением проглотив ложку остывшего бульона, — Они — милиция и прокуратура, мы — суд, они там черт знает что творят, а мы должны их покрывать? С какой стати нам-то нарываться? Тем более когда у нас присяжные.

— А я не поклонница присяжных, — сказала Марья Петровна, прихлебывая чай, — Хотя вам виднее, вы же там, в Саратове, лет десять уже с ними судили в порядке эксперимента? — последнее слово она произнесла чуть сморщившись, давая понять, что никакие такие эксперименты в «системе» неуместны, — Но я считаю, что всем должны заниматься профессионалы — и печки класть, и людей судить. Кстати, а как ваш процесс? Я надеюсь, у вас-то оправдательного приговора не будет?