Сибирская Вандея - Георгий Лосьев

Иннокентий Харлампиевич взялся за шапку, но Селезнев вдруг засуетился:

– Ты обожди, посиди, сичас мы с тобой медку пригубим, погуторим, покалякаем… Ты – мне, я – тебе… Ан глядишь, и выйдет у нас какое решение. Погости малость. Таки дела в один минут не делаются… Сичас, сичас… Маньша! Маньша! Куды ее опять лешак унес?!.

– Не егози! – поморщился Седых. – Судачить да меды распивать мне нонче недосуг. Забот – по горло… Напоследок только скажу: кто тебе совет давал в колчаковску дружину не записываться? Кто упреждал, что Колчаку вот-вот перемена, карачун? Ну, кто?

– Ты, сват, – почесывая затылок, ответил Селезнев.

– И что ж вышло, не по-моему?

Селезнев обескураженно молчал.

– А кто тебе присоветовал хлеб на заимку увезти, как пришел Колчаку карачун и совецки воцарились?

– Обратно ты…

– То-то! Это ладно, что ты памятливый. Однако прощевай, гостевать нонче, говорю, недосуг… А делай что велю – внакладе не останешься.

– Сделаю обязательно, Накентий Харлампыч… Пущай Манька записывается в касамол… Пущай. Оно и верно – они нынче власть взяли. А фулигана, что ворота вымазал, дознаюсь – все одно пришибу с бердана!.. Энто, уж как хошь, а будет по-моему!..

– Вали! – ухмыльнулся Седых. – Только не будь дураком… Щенка ежели пришибить, и то во дворе своем не стреляют, а на реку: кирпичину на шею и – бултых… Понял? Ну, я пошел…

Иннокентий Харлампиевич шел по улице, облизывая тонкие губы и легонько посмеиваясь в пегую бороду. Славно вышло! Первое дело: давно было нужно иметь и в комсомольской ячейке своего человека. Парня туда совать нельзя – живо свихнут мозги набекрень, и получится, что назначил «шпиёном», а высидел врага себе же… Ино дело девка. Девка что овца, хоть и в чужом стаде походит, а от своей кошары не отобьется… Второе: комсомольцам «авторитету» прибавится: дескать, всех потаскух подбирают… Дудычеву Катюху снасильничали парни «помочью» – куда от стыда податься? В комсомол. Там приняли Катьку. Там – добрые. Им лихая девкина слава нипочем, наплевать!.. Верку Рожкову, брошенку порченую, куда? Опять же в комсомол!.. Теперь эту, ославленную, дегтем мазанную… Они возьмут. Им сейчас только давай народу! А молодой народишко, сыны да дочки самостоятельных хозяев, не шибко в комсомол проклятый идет. Все гольтепа, самая что ни на есть искони презираемая сельская рвань…

Иннокентий Харлампиевич долго еще ходил по дворам. Разговор со всеми избранными был один:

– Вези хлеб, сколь назначат. Для виду маленько покочевряжься… А вези бесперечь! Посля съездишь на баржу к Крестьянычу… Там список будет… Все в обрат получишь.

Однако в иных домах, значившихся в ревкомовских списках «середними», Иннокентий Харлампиевич не обещал возмещения из таинственных запасов у некоего Крестьяныча.

«Середним» Седых говорил:

– Вези. Точно знаю, не повезешь – все дотла продотрядчики пограбят.

– Как жить-то будем, что сеять? – плакался «середний».

– А энто ты спроси у комбедчиков али в ячейке, – Иннокентий Харлампиевич улыбался загадочно и непонятно. – Там разъяснят, – и уходил, оставив мужика в полном смятении.

Вечером на сельском собрании ревком объявил список подушной раскладки на сдачу хлеба.

Против фамилии Седых стояло: «середняк» и цифра «10».

Список зачитали до конца, и наступило молчание. Тогда Иннокентий Харлампиевич вышел к столу, за которым восседали ревкомовцы, сорвал с головы свою неизменную папаху солдатского искусственного смушка, образца тысяча девятьсот первого года, шмякнул ее об пол и поднял руки кверху, на манер человека, которого грабят.

Но лицо Иннокентия Харлампиевича было светлым, преисполненным неистовой радости.

– Пятнадцать! – крикнул Седых в зал. – Не десять, а пятнадцать жертвую на обчее дело! Ничего не жаль мне для нашей дорогой власти, для рабочего классу, для Красной, нашей родной, армии!.. Как я сам крестьянин-пролетарий и бывший армеец-партизан!.. Ничего, братаны-граждане, не обедняем! Осенью бог даст урожай – все убытки покроем, а нонеча – помогать надо власти нашей единокровной!.. Пятнадцать пудов жертвую и всех призываю – помогите своей власти!..

Потом выступали председатель волревкома, председатель комячейки, уполномоченный Губпродкома, и все хвалили Иннокентия Седых, ставили его в пример другим. Беднота яростно била в ладоши… Впрочем, и середняки тоже аплодировали. И крепкие хозяева. Столь велик был авторитет Иннокентия Харлампиевича.

Седых возвращался с собрания в группе коммунистов и беспартийных активистов-комбедчиков. Нагнавший группу уполномоченный Губпродкома похлопал старика по плечу.

– Спасибо тебе, мужик! Спасибо!.. Конечно, твои пять пудов лишку не решают хлебной проблемы, но свидетельствуют о кровной связи с народной властью, о гражданском мужестве и высокой сознательности. Непременно поместим в газете. Жди, товарищ Седых… Как говорится: не дорога ешка – дорога утешка!..

Сконфуженный Седых бормотал:

– Дык ить я… я что ж?… Мы партизаны… Мы завсегда готовы.

Перед ним наперебой раскрывали кисеты, забыв, что Иннокентий Харлампиевич ревнитель старой веры, не табачник.

А когда группа проходила мимо стоявших в отдалении трех спиритов – Губина, Базыльникова и кожевеннозаводчика Чупахина, – Михаил Дементьевич Губин густо харкнул вслед, сказал с совершенно не присущей этому суровому человеку восторженностью:

– Ат стерва!

Чупахин поддержал покровительственно:

– Художник, сукин кот!.. Накажи ему, втихую, Михаил Дементьич, пущай днями зайдет ко мне – побалую товаром на сапоги…

Базыльников истово перекрестился на соборную колокольню, прошамкал:

– И стоит, стоит!.. Восподь наш, Сусе Христе, рече во время оно: «Рука дающего не оскудеет!..»

– Айдате все ко мне, коньячку, так и быть, открою, – любезно пригласил Чупахин.

День был воскресный…

Во вторник село Колывань отправило в город Новониколаевск Красный обоз. Хлеб был вывезен не только полностью, но и с изрядным походцем противу упродкомовской разнарядки, чему продкомиссар немало подивился: ай да село Колывань! «Богато живут, но честно стоят за советскую власть…» – похвалил колыванцев на докладе в Сибревкоме продовольственный комиссар.

Иннокентий Харлампиевич не остался внакладе. Чупахин презентовал умнице крой на яловые сапоги-вытяжки, а сельская советская власть наградила благородного активиста премией: выдала овечку…

На селе наступили тишина, мир и благоденствие.

Но вскоре на Иннокентия Харлампиевича посыпался целый ворох домашних неприятностей.

Перво-наперво, нежданно ушел со двора сын-большак Николай. Тем утром Николай должен был съездить за сеном, да не поехал, а собрал малое число своих шмуток в котомку, приладил на спине крошни и, поклонясь дому от порога, сказал отцу и Дашке:

– Вот чо… Ты, Иннокентий Харлампиевич, не прогневайся, только я тебе теперича – не сын, а… свояк. Понял?… Надо б тебя, старого пса, в пролубь направить, да уж ладно!.. И без меня совецкие шлепнут!.. Прощай, лисовин. Прощай и ты… бывшая жена, а ноне – мне мачеха!.. Не поминайте лихом…

И – пропал, как сгинул.

Иннокентий Харлампиевич сидел, словно поленом по башке оглоушили, – не нашел слова в ответ сказать. Поднялся со скамьи с трудом. В голове застучали кувалды: выходит, вызнались сладкие ночи? Кто же соследил? Какая стерва доложила ненавистному сыну?…

Сколько ни размышлял – не было ни разгадки, ни догадок.

Сама Дашка сблажила, чтоб отстал?… Не-е-ет!.. Дашка без воли свекра слова не скажет, Дашка – бабенка умная, знает, чо к чему и когда. Тем более, что грешили свекор со сношенькой в такой тайне – и сатане не дознаться бы… Может, жена Ильинична сердцем бабьим унюхала? Нет, где ей!..

Давно ожирело сердце, а ума у ей сроду – не палата, и известно, как варят мозги у старухи; все помыслы на божественное.

На второй день по уходу Николая Ильинична побывала у начетчика кержацкого, а воротясь, заявила, что велено ей поехать на богомолье в Тою-Монастырское, где скрытно от человечьего глаза, в тайге, лепились к соснам и кедрам скитские избы праведниц-кержачек, отрешившихся от мира.

– Старец посылает, – поджав губы, строго сказала коренная жена, – ты меня, Накентий, не задерживай…

– Когда воротишься? – тоже строго спросил Седых.

– Как бог прикажет…

Старуха подрядила ямщика Федьку-Непутевого с другой околицы и, собрав громадный узел шмуток из своего личного сундука, уехала, ни с кем не попрощавшись: видать, без возврата.

– Ну, заварили мы с тобой, Дашутка!.. – вымолвил Иннокентий Харлампиевич, закрывая ворота на залом. – Ладно, хрен с имя всеми!..

VII

Принято считать, что Колывань стоит на Оби. Но это не совсем так.

Холмистая возвышенность, на которой раскинулось древнее село, от Оби в семи верстах, а выводит колыванцев к обским просторам речка Чаус.