Копельвер. Часть ІІ (СИ) - Карабалаев Сергей

— Свидься ты с теми, кто ушел оперед тебя, Лимар из Южного Оннара, да поклонись в пол богам своим да предкам, что встретят тебя там, куда никому из живых нет дороги…

Он вспомнил ту тропу, которой сам едва не ушел этой зимой и приложил руку к груди Лимара.

— Дела твои не дадут забыть о тебе.

Умудь, что сел передохнуть, снова поднялся и продолжил выкапывать могилу, а Ширалам как присел подле своего друга, так и остался сидеть, глотая слезы, текшие по его черному лицу.

— Прощай, брат! — сипел он, держа мертвеца за руку.

Вида взял лопату и стал копать вместе с Умудем, не желая думать об оставленных дома родных и о том, как же были похожи между собой нищий бессемейный юноша из оградительного отряда и богатый высокородный сын Мелесгарда Трикке. А потом помог уложить Лимара в выкопанную для него постель и закидать могилу землей. Ему вспомнились слова Ширалама о том, что нищий бедняк, корчась от боли и уже умирая, решил оставить драгоценное лекарство для тех, кому оно будет нужнее. Трикке поступил бы так же, подумал Вида. Да и он сам тоже. И Уульме, наверное, не согласился бы отпить макового молока, коли б знал, что для других ничего не останется. И все его друзья — благородные потомки великих воинов поступили бы также, как и этот Лимар.

— Боги приняли его, — сказал Умудь, когда был брошен последний ком земли. — А нам не о чем горевать.

И втроем они пошли обратно к шатрам.

Становище начало просыпаться: кое-кто умывался, кто-то кипятил воду в котелке, кто-то спросонья слонялся между шатров и громко зевал.

Еще издалека Вида заприметил Хараслата, который подъезжал к становищу на своем коне, возвращаясь с утреннего смотра. Ширалам сразу же юркнул к себе в шатер, а Умудь деловито и неторопливо начал раскладывать вчерашнее кострище.

— Когда обычно с Хараслатом можно беседы вести? — спросил Вида.

— Отзавтракать нужно, — ответил Умудь. — На пустой-то желудок кто захочет о делах говорить?

"И то верно. — подумал Вида. — Хоть и предводитель, а такой же человек, кому и поесть, и попить надо".

Вида вспомнил давешний разговор Умудя с Шираламом:

— Я ночью слышал, что в отряде туго с подвозом.

Умудь кивнул.

— Это уж правда. Но, что есть, так тому и рады. У нас, в оградительном особо-то не балованные, иначе б и не пошли они в отряд. Ведь те, кто познатнее да побогаче, все на север али запад подаются, а лучше уж и вовсе в городскую стражу или в личную охрану Перста. И работы меньше, и голова целее, и гордиться есть чем. А на юг идут уж совсем те, кому идти-то больше некуда. Кто ж будет о нас печься? Вот и доедаем объедки да огрызки, все то, что скидывает нам Низинный Край.

Умудь наклонился и поднял с земли рваную тряпицу, видать, кем-то оброненную.

— На растопку сгодится, — заметил он. — Я тебе так скажу, друг, но здесь опасности меньше, чем на севере, только не для нас, а для тех, кого мы стережем. Коли враг пробьется, то долго он будет идти до Стрелавицы, по всем этим проклятым оннарским лесным тропам. Там и одному-то трудно пройти, а уж целому вражескому отряду — конному и с оружием… Тем никак не удастся. А вот на севере коли прорубится кто, так сразу и опасность будет большая. Ведь сколько там больших и богатых городов. Вот их и защищают настоящие воины, этому делу обученные, все в драгоценных доспехах да с мечами, разящими, точно молнии. О тех и пекутся, а нам разве что изредка не забывают бросить кость.

— Ты сказал вчера, что отсюда можно уйти, коли захочется. Чего же никто не уходит, ежели все так плохо здесь?

— А куда ж им идти, бедолагам? — задумчиво спросил Умудь. — Тут никто ни о чем тебя не спросит, даже если и есть на тебе грех. Раз ты здесь, значит больше тебе податься некуда, и, милостью или гневом богов, ты будешь коротать тут свои дни, пока не помрешь.

— Но разве тут все преступники? Разве юный Лимар был дурным человеком?

— Я не знаю, кем он был, а кем не был. И никто не знает. Есть только одна правда — он оказался тут. И ты, и я. И все эти люди. Здесь, в Южном оградительном отряде. Вот это моя правда. Одна и единственная. Моим домом стал вот этот самый шатер, и о большем я не думаю. Какая нужда вечно вспоминать о том, чего ты лишился по доброй воле али чего тебя лишили другие, когда вся твоя забота сейчас — где бы найти хвороста для костерка да как не отправиться раньше срока на тот свет?

Вида с вниманием слушал Умудя. Хотя тот говорил страшные вещи, но ни в голосе его, ни в жестах, ни в осанке не было горечи и отчаяния, не было и покорного смирения, как давеча у Ширалама, когда он вернул пузырек с лекарством обратно. Умудь жил той жизнью, которую сам избрал для себя — не мечтая о чем-то другом и не гневя богов жалобами на свои тяготы да лишения.

— Удружи, Вида, — попросил он. — Зови остальных. Сейчас пойдем за своим, надо на раздачу-то поспеть. А тут уже и кипятком-то трав запарим, вместо чаю напьемся.

Вида скрылся в шатре и начал будить остальных оградителей.

Уже когда все встали и начали, негромко ругаясь, одеваться, он снова вышел к костру. Следом за ним выскочил и Ракадар и начал споро помогать Умудю. Как и вчера, щербатые миски были расставлены, котелок накрыт большой расписной крышкой, а Ракадар вытащил из карманов пару сморщенных груш.

— Дождемся остальных, а потом и к раздаче, — пояснил Виде Умудь. — Тут по шатрам раздают. В разное время для всех. Бьют в большой бубен, чтобы все собирались, а потом и оделяют каждого тем, что есть. Готовят вон там, — и он махнул рукой чуть в сторону от середины становища. — Там, за кустами. Туда и пойдем.

Наконец, Фистар и Ширалам тоже вышли из шатра и сели на свои места, ожидая призывного звона бубна.

— Пошли, — вдруг сказал Ракадар, — пора нам.

— Пошли, коли говоришь, — согласился Умудь и все остальные, подхватив свои миски, последовали за ним.

— Ракадар слышит, как зверь, — шепнул Виде на ухо Фистар. — Бьют три раза. Первый — для тех, кто поближе, второй — кто подальше, а третий и самый громкий — кто совсем далеко. Мы вроде как вторыми должны идти, да только пока дождешься, то одну жижу найдешь на дне.

Вида снова вспомнил свой дом — такой теплый и добротный, где всегда было вдоволь еды да питья, где было с кем перекинуться словечком, коли была охота, где сколько угодно было мягких перин и теплых шерстяных одеял и где остался его отец, и мать, и Трикке с Ойкой. Но голос желудка заглушил голос памяти, и Вида решил, что попечалится об этом потом, после того, как поест и поговорит с Хараслатом.

— Никуда мои воспоминания не денутся, — мрачно сказал он сам себе. — У меня еще будет вся жизнь, чтобы об этом думать.

Он протянул свою миску невысокому коренастому оградителю-раздатчему, с перекошенным носом и щербатым ртом.

— Ты с кем? Я тебя не знаю, — ответил тот.

— Это новый оградитель, — раздался голос за его спиной.

Вида обернулся — за ним стоял Хараслат, заведя одну руку за спину.

— И не лей ему тех помоев, которые плещутся в твоем котле, — добавил он.

Раздатчий молча наполнил протянутую ему миску из котелка куда как поменьше остальных горячей жирной кашей с мясом и тушеными овощами. Раз приказал сам Хараслат, то ослушаться нельзя.

— Пошли, — кивнул Хараслат, когда Вида взял свою дымящуюся миску. — Тут как-то не привык я о деле говорить.

— Пошли, — согласился Вида.

Они прошли через все становище и оказались у большого шатра, хоть и старого, но не такого жалкого и драного, как все остальные.

“А обычаи-то везде одни, — усмехнулся про себя Вида — главному все самое лучшее и достается”. Даже здесь, в отряде, предводитель не стыдился жить лучше, чем остальные оградители.

Внутри стены шатра были увешаны тканными покрывалами, а пол закрыт толстыми, но грубыми и дешевыми нордарскими коврами. Рядом с постелью стоял чурбан, на котором Вида заприметил большую бутыль из черного стекла, источавшую тонкий, едва различимый запах горных цветов. У стойки содержалось оружие: двуручный меч — странное и непонятное изобретение рийнадрёкских оружейников, который Хараслат прихватил с поля брани, обычный боевой меч и целая гора кинжалов и охотничьих ножей. Большой деревянный ящик закрывал собой часть шатра, словно делил его на две половины, а некогда дорогая, шитая яркими нитками занавеска свисала сверху ровно посередине, охраняя от чужих глаз самое ценное, что было у Хараслата.