Додо - Сильви Гранотье

Салли посчитала на пальцах:

– Трое, как и нас.

– Нет, трое, как три мушкетера, а со мной будет четверо.

– Блин, До, ты это нарочно?

– Ладно, ладно, нас было четверо вместе со мной. Так пойдет? С единственной разницей, что я была довольна тем, что находилась в тюрьме. Мне это казалось справедливым. Остальным это справедливым не казалось, так что им было тяжелее. Вначале, когда меня привели, они на меня глянули – богатая цаца, которая ни черта не соображает. Но я оказалась не нудной. Я никогда не жаловалась, потому что, как уже говорила, была скорее довольна тем, что я в тюрьме, и гордилась, что сумела защитить Хуго. Что ж, мне пришлось рассказать им мою историю, и то, что она оказалась постельной, здорово их позабавило. Они меня успокоили, сказав, что суд к таким историям относится неплохо, считая их чем-то вроде французской культурной традиции. И они же посоветовали не говорить, что я беременна.

– Вот это да! От кого?

– Догадайся.

– Ребенок. Почему ты нам раньше о нем не сказала, До?

– Потому что я от него избавилась, представь себе.

– Вот дерьмо!

– Полностью с тобой согласна, Квази. Я не хотела говорить о нем, потому как знала, что начнутся разборки, но предупреждаю: если хоть кто-то из вас и хоть один-единственный раз о нем заговорит, я плюну на все, потому что это такое дело, то есть, я хочу сказать, это так…

Полная катастрофа. Слезы медленно подымались, и уже затопили горло, слова, дыхание, глаза, но Квази смотрела в сторону, и ее «дерьмо» было обращено к жуткому красавчику Жеже, который приближался, спотыкаясь и цепляясь поочередно за каждое дерево на пути, – великое чудо, спасшее меня от самого худшего.

Салли не могла двинуться с места, но она и так сидела рядом с Квази. Робер и я встали перед ними щитом.

Я не удивилась тому, что он нашел нас, потому что арабский телефон работает на улице куда лучше, чем все телефонные подстанции города.

– Не приближайся, Жеже. Квази теперь с нами. Он попытался сфокусировать стеклянный взгляд.

– Кого Квази? – Он осекся, сраженный странной какофонией звуков, которые издал, и повторил, забавляясь: – Кого Квази, ко-ко, ква-ква, хо-хо, – растопырил руки, как птичьи крылья, и притопнул ногой, неуклюже подражая танцору фламенко. Мы наблюдали, как он зашатался, заваливаясь, как пугало у хибары бедняка, но в последний момент ему удалось расположить свою тушку вертикально. Только голова свешивалась. Всё вместе, включая позу, демонстрировало законы гравитации куда лучше, чем Ньютоново яблоко, вот только данное наглядное пособие еще пыталось шутить: – Ну, старая кошелка, опять пришла поплакаться в большую юбку косоглазой кретинки. Или унтер-офицерша и тебя заделала лесбиянкой, ты, вшивая сраная соска. Жалкая развалина, скатертью дорожка. Давай, подымайся!

Квази закрывала лицо пятерней, но сквозь расставленные пальцы могла все видеть. Ее плечи ходили ходуном, как «русские горки», и я уже предвидела мелодраму того же происхождения, когда ей удалось выдавить несколько слов, вроде «ну дает», и я поняла, что она давится от смеха, а поскольку от веселья до умиления расстояние в один пук, мне стало противно, и я отделилась от группы, дабы расчистить путь этой затасканной самке, которую ее экс-бывший заманивал призывами «vamos»,[11] так напирая на «с», что едва не задохнулся.

Гнусные заигрывания продолжались.

– И куда ты меня поведешь?

– К красавчику Жеже, под бочок Жеже, где божоле. – И в доказательство продемонстрировал бутылку, выглядывающую из кармана твидовой рухляди, которая была ему велика размеров на десять. Но Квази удивила меня, заявив:

– Иди сам ею подотрись, я тебе не мамочка.

До этого момента на физиономии у Жеже блуждала пьяная ухмылка, которая придавала ему безобидный вид. Но тут ухмылка мигом превратилась в тупой оскал.

Он попытался отыскать убийственный ответ в своих занюханных мозгах и наконец нашел:

– Не трогай маму, – на что его суженая отвечала:

– Уверена, она себя классно чувствует в общей могиле со всеми крохотными любовничками, которые на ней копошатся.

Уголки губ Жеже дружно опустились вниз, и клянусь, мы увидели того младенца, которым он, наверно, был в лучшие времена: он принялся рыдать, оплакивая свою мать и Квази, ведь он жить без них не может, и, черт, как это тяжело, слишком тяжело для него, и зачем Квази так с ним обошлась, он не хочет оставаться один, ему же страшно, и почему он не может остаться с нами.

Я заметила ему, что хоть мы и компанейские ребята, но все ж не Армия спасения.

Он простонал, что это несправедливо, почему он должен остаться один, а мы нет. Но должна признать, мы были тверды как камни, потому что про пьяные слезы знаем все, сами через это проходили не единожды, а следы его нежных чувств до сих пор виднелись на Квазиной физиономии; но он все ежился и топтался на месте, и я уже решила, что нам от него не избавиться, если только снова не снимемся с места, а моим ногам это сильно не понравится, и они устроят сидячую забастовку, так что мы гарантированно останемся здесь – короче, старая песня.

Я незаметно подала знак Роберу, который энергично хлопнул Жеже по плечу и протянул ему чинарик:

– Покури с нами и ступай себе, у нас тут встреча назначена, а потом нам надо уходить, и очень может быть, мы тоже разбежимся. Так что оставь адресок, кто знает, вдруг твоя жена и вернется.

– Правда?

Я увидела, как Квази выпрямилась, чтобы достойно ответить, и послала ей взгляд, как хороший американский хук, который сразу отбросил ее на канаты.

Мы смотрели, как Жеже смолит свой чинарик, потом Робер помог ему подняться, получив плевок себе же на башмаки. Но это было без всякой злобы. Мы смотрели, как его силуэт с опущенными плечами удаляется, выписывая сложный зигзаг. А потом он остановился. Мы затаили дыхание. Он вложил всю оставшуюся энергию, пытаясь развернуться назад, но вместо этого прокрутился полный круг и принялся искать нас перед собой, в то время как мы оставались сзади. Со второй попытки поворот удался, но прошло добрых пять минут, прежде чем он вернулся, потому что для алкаша с его заплетающимися ногами прямая линия становится самым длинным путем от одной точки к другой. Он остановился перед нами, почесывая голову, и вопросительно произнес:

– Я ж не для того пришел.

Как будто мы знали, для чего он пришел.

И мы стали ждать. А куда деваться…

Потом взгляд его осветился, но очень, очень медленно, и он бросил:

– Это ж из-за тебя, Додо. Один мужик передал тебе письмецо. Для Доротеи, он так сказал. – Неуверенно покачался и подвел черту: – Вот, теперь все.

И попытался – впрочем, безуспешно – развернуться еще разок.

Поскольку он так и остался стоять лицом ко мне, я поинтересовалась, где письмо. Виду него стал удивленный, озадаченный, неуверенный, встревоженный, удивленный, озадаченный и т. д. Надо уметь проявлять терпение. Наконец он достал из кармана бумагу и протянул мне.

Вторая попытка поворота удалась Жеже уже лучше, но отбыл он все-таки по диагонали. Как я всегда говорила, шахматная доска для всех одна и та же, будь ты слоном, ферзем или пешкой.

Я спокойно распечатала конверт, чего не делала очень давно, но привычный жест вернулся будто сам собой. Почта – это как велосипед. Я расправила бумагу, потому что слова немного расплывались, хотя состояли из заглавных печатных букв. Наверно, убийца боялся, как бы я не обратилась к графологу.

ДОРОТЕЯ,

МОЖЕШЬ БЕГАТЬ СКОЛЬКО УГОДНО, НО ОТ МЕНЯ НЕ УЙДЕШЬ.

УЗЫ КРОВИ ПРОЧНЕЕ ВСЕХ.

Подписи, разумеется, не было.

Жеже испарился. Остальные глядели на меня как на божество. На улице письма получают не каждый день.

12

Робер не стал кочевряжиться и дал мне свой адрес: подвал, где обосновались бездомные, в самом центре черного квартала – квартала «мамбадуев». Но он заверил меня:

– Они не опасны. Они даже по-французски не понимают.

Но я всегда говорила, что там, где торгуют дерьмом, больше всего шансов в него вляпаться.

Для тех, кто не в курсе, поясняю, кто такие «мамба-дуи»: это африканцы, которые проводят модернизацию родной деревни в своем далеком краю, продавая у нас наркоту. Но это уже иная история, или круговорот взяток в природе, если угодно.

Следовало еще найти такси, водитель которого настолько отчаялся, что согласен загрузить на борт трех моих каракатиц, но оказалось, что в наши трудные времена это совсем нетрудно. Я предупредила их, что приеду позже. Чтоб они не беспокоились.

Я не стала уточнять, что сама беспокоюсь за четверых.

Найти адрес продюсерского бюро Хуго было несложно. Я умею пользоваться «Минителем».[12] А уж коль я все равно зашла на почту, то там же купила телефонную карточку и нашла свободную кабину в укромном уголке.

Я себя не обманывала. Я тянула время. Услышать голос мужчины моей жизни после стольких лет означало рисковать рецидивом. Я перечитала записку, которая казалась дурной шуткой. Ни Поль, ни Хуго никогда не смогли бы разродиться подобным текстом. Или жизнь их здорово потрепала. И все же «кровные узы» – это скорее Поль. Я набрала номер.