Морские гезы (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич

Перед самым заходом солнца мы увидели светлые клифы английского берега. Клиф — это обрывистый берег, образованный прибоем, который постепенно смещается вглубь острова. По идее, через несколько тысяч лет остров Британия должен исчезнуть. Впрочем, я читал, что индийские ясновидцы предсказывали, что низменные части море затопит раньше, превратив большой остров в несколько маленьких.

До темноты подошли к берегу и встали на якорь. Сэндвич стоит милях в трех выше по течению реки Стаур. Я не рискнул идти туда в темноте. Заодно решил проверить, как держит якорь. Заканчивался прилив. Он здесь высотой два-три метра и скоростью около двух узлов. И то, и другое может сильно измениться в зависимости от фазы Луны, атмосферного давления, направления и силы ветра. Как мне рассказали, время от времени особенно высокие приливы подтапливают прибережные города. Якорь держал хорошо. Если при отливе поползет, это не страшно.

Стояли мы в виду города Рамсгит. Он расположен в устье реки Стаур. Сейчас Рамсгит вместе с Сэндвичем входит в союз Пяти портов, который был образован еще до Вильгельма Завоевателя. На эти порты возлагалась защита королевства от нападений с моря, за что они имели значительные привилегии. Теперь портов в союзе стало в три раза больше, а привилегии исчезли, потому что был образован королевский флот. Я оставил Маартена Гигенгака, снабдив его едой, дремать в кокпите и следить за обстановкой, а сам спустился в каюту. Она тесная. Двоим здесь не развернуться. Один должен или выйти, или лечь на койку. Она узкая и с высоким бортиком, чтобы не выпасть при качке. Заснул я с мыслью, что опять в море.

Маартен Гигенгак разбудил меня в начале прилива. Уже начало светать. Можно было различить светлый клиф на фоне серого берега. Дул легкий ветер, южный. Но сырой. Или мне так показалось спросонья после теплой каюты. Небольшая масляная лампа, подвешенная к подволоку, за ночь неплохо нагрела помещение. Мы позавтракали копченым окороком и сыром, запивая одинарным пивом. От вина мой матрос быстро пьянел и становился слишком рисковым парнем, поэтому я убрал этот напиток из рациона.

— Выбирай якорь, — приказал я матросу.

Брашпиля на иоле нет, а вместо якорной цепи пеньковый, просмоленный канат. Маартен Гигенгак выбирает его и складывает колышками в канатный ящик. Звякает якорь, ударившись о борт судна.

— Якорь чист! — докладывает матрос, как я его научил.

Чист — это значит, что ни за что не зацепился, а грязь на нем в расчет не принимается. Маартен Гигенгак с трудом принял эту нелогичную, по его мнению, команду. Он убеждается, что якорь чист и в прямом смысле слова, после чего опускает в канатный ящик, в центр уложенного колышками каната, закрывает люк. Мы поднимаем главные паруса и, подгоняемые приливным течением, заходим в реку Стаур. Она неширока, неглубока и с пологими берегами. То там, то там видны дома фермеров, которые стали больше и некоторые заимели стеклянные окна. Только хозяйственные постройки с соломенными крышами, а жилые дома обзавелись серо-коричневой черепицей. Жилые дома к тому же оштукатурены, чего раньше не было. Время от времени попадались водяные мельницы. Видел на берегу и ветряные, но, в сравнении с Голландией, казалось, что их здесь почти нет.

Мы прошли мимо рыбака, который выбирал сеть. Лодка плоскодонная, с тупыми, словно обрубленными, носом и кормой одинаковой ширины. Рыбешки в ячейках были мелкие. Скорее всего, это не профессиональный рыбак, а фермер решил разнообразить свой рацион. А может, не только свой. Помню, в юности был я в гостях у родни в деревне. На реке в камышах у них стояли вентеря. Каждое утро нам с троюродным братом, младшим сыном хозяев, моим ровесником, приходилось трусить вентеря. В них попадалось рыбы от половины до двух третей ведра. Съесть столько семья вместе с гостем была не в силах, да и желания не имела, поэтому большая часть улова шла свиньям, курам, уткам, кошке.

Пристань располагалась ниже деревянного моста на каменных опорах. Со стороны города перед мостом стоял каменный барбакан с двумя башнями. От моста гравиевая дорога вела к каменной надвратной башне с двумя жилыми ярусами выше ворот. Как мне сказали еще в Роттердаме, эти ворота и назывались Рыбачьими. Вал еще остался, но палисада уже не было. Вместо него на валу росли деревья и кусты. На месте рва было углубление, тоже поросшее кустами и молодыми деревцами. Город подобно подошедшей квашне вылез за пределы вала. Большинство домов в пригороде были новые и отличались от старых узкими фасадами и высокими крышами. Наверное, построены беженцами из Нидерландов. У верхнего конца длинной, метров сто, пристани стояло небольшое одномачтовое судно, с которого с помощью береговой грузовой деревянной стрелы выгружали каменный уголь. Я ошвартовал иол у нижнего конца, чтобы не испортить груз угольной пылью. Здесь тоже была грузовая стрела, но для моего груза она не требовалась.

К нам сразу подошел мужчина в высокой черной шляпе с широкими полями и темно-коричневых дублете и штанах, без чулок, в башмаках на толстой пробковой подошве. В левой руке он держал черную трость с покрашенным в желтый цвет набалдашником в виде зверя из семейства кошачьих. Скорее всего, это так любимый английским королевским домом леопард.

— Что привез? — позабыв поздороваться, задал он вопрос на английском языке,

— Сыр из Роттердама, — ответил я, догадавшись, что передо мной таможенный чиновник.

— Пошлина — двадцатая доля от продаж, — проинформировал чиновник.

В Роттердаме брали десятую.

— Хорошо, — сказал я. — Если найду покупателя, заплачу.

— Вон в том пабе, — показал он на каменный двухэтажный дом, над входом в который висел ивовый венок, — собираются купцы, в том числе и ваши.

Наверное, принял меня за голландца. Я не стал его разубеждать. Мальту рыцари-госпитальеры получили от испанцев, которые пока не враги англичанам, но уже и не друзья. Может быть, подданным короля Филиппа Второго здесь надо платить более высокие пошлины или вовсе запрещено торговать.

Улица была не мощеная. Посередине ее прорыта канавка, по которой в реку стекали помои и содержимое ночных горшков. Вонь от канавки, видимо, не смущала жителей улицы. Напротив паба канавка была шире. Как догадываюсь, было это дело рук, точнее, струй, посетителей паба. Несмотря на ранее утро, в зале уже сидело человек двадцать. Они потягивали эль и, разбившись на группы, тихо обговаривали свои дела за пятью дубовыми столами, с каждой стороны которого могло сесть по пять-шесть человек. Одним торцом столы упирались в стену, а другой через проход смотрел на дубовую стойку, уже почти похожую на те, что станут классическими в английских пабах. Пока что две бочки спивом не стояли на полу, а лежали на дальнем конце стойки, немного наклоненные внутрь, и имели медные краны. Из обоих кранов через короткие промежутки времени капал эль с подставленные внизу оловянные кружки емкостью в пинту (немного меньше пол-литра), сужающиеся кверху. Бармен, плечистый и мускулистый, со свернутым носом, больше напоминал вышибалу. На нем поверх несвежей полотняной рубахи был кожаный передник.

Я поздоровался с ним на английском языке, положил на прилавок гроут — серебряную монету в четыре пенса с портретом нынешней королевы на аверсе — и попросил по привычке из будущего:

— Налей кружку темного.

Моя просьба не удивила. Бармен наполнил оловянную кружку элем из бочки, поставил ее передо мной, после чего дал сдачу три серебряных пенса и монету в три фартинга, равную трем четвертям пенса. По словам голландцев, в Англии эль очень дешев в сравнении с вином. Бочка вина не самого лучшего качества стоит двадцать шиллингов, хорошего — пятьдесят, а слабого эля — четыре шиллинга четыре пенса, крепкого — семь шиллингов. Монетки были очень маленькие, легкие. Говорят, в последние годы в Англии из-за проблем с серебром перестали выпускать серебряные монеты — шиллинги, гроуты, пенсы, — но в ходу были выпущенные предыдущими правителями, хотя среди них было много порченых, с низким содержанием благородного металла.