Костер - Константин Федин

В тот момент, как он разнимал драчух, поднялся Матвей. Все время молчавший, он и тут, стоя вплотную перед Лидией, как будто не собирался ничего сказать. Только уже не оставалось на его лице следа красок, и губы стали меловыми, и по всему лбу белым песком высветился пот. У Лидии еще ходили руки, не терпелось дать им волю, и хоть страшновато было лезть в задор против (не в сравненье со стариками) крепыша Матвея, она все-таки попробовала отпихнуть его на место. Но он взял ее повыше локтя одной рукой, слегка качнул к столу, потом к стенке и аккуратно посадил в угол, в котором началась и протекала для нее бурная вечеря.

Она воскликнула в самом искреннем изумлении:

— Стало, и ты заодно со всей шайкой?

Но он, продолжая недвижимо стоять, раскрыл наконец рот. В том неохотно-вежливом спокойствии, с каким рассерженный московский милиционер говорит с провинившимся шофером, он сказал:

— Давайте, тетенька, не будем! Довольно вы подпортили компанию. Кончать пора, вот что.

— Бьют… бью-ут! — вдруг завопила Лидия и, так же вдруг оборвав истошный вопль, спрятала в ладони лицо и расплакалась. Не опуская рук, она медленно встала. Матвей дал дорогу, и никто не мешал ей, когда она пошла горницей к двери. Шагнув в сени, она остановилась и — словно не было никаких слез — отрезала:

— Чтоб вам от коровы столько удоя, сколько я от вас добра видала!

Слышно было, как она протопала в клеть и грохнулась на отведенную ей железную кровать.

— Типун тебе на язык, злыдня! — погрозила Мавра, наскоро приглаживая волосы себе и тут же гладя по голове Антона. — И на дите наскакивает, бесстыдница…

Вновь расселись все по своим местам, то поругивая Лидию, то успокаивая друг друга. Одно могло утишить жестокое волнение — хмельная чарочка. Да и жареное стояло почти нетронуто. Разлили, выпили, стали молча жевать, больше и больше входя во вкус. Мир благодатно опустился над хлебом-солью, избяное тепло окутало всех тихою лаской, спиртной жарок живее побежал по жилкам.

Прокоп, хвативший серьезного ерша из водочки с портвейном, причмокивая, радостно заговорил:

— А то еще есть така водка, зовут ее кашинской. В Кашине, значит, городе фабрикуется. Так, говорят, самый что ни есть нехрещеный пьянчуга не выпьет без упаси господи!

Развеселились, начали обсуждать, не полезнее ли для здоровья самогон и не так ли надо смотреть на это дело, что хотя оно Советской властью правильно запрещается, однако для крестьянского двора много экономнее. Прокоп возразил:

— Так оно так, да ведь и для такого дела тоже трудолюбие требуется.

Чтобы прийти к единомыслию, попросили хозяйку раскупорить другую подарочную бутылочку. Мавра пожелала узнать, как смотрит на этот счет Матвей. Он смотрел хорошо: для того, мол, и привез, чтобы пили. Раскупорили, выпили.

И вот, протерев усы, Илья одарил мягким взором жену и сказал искательно:

— А разве мы с тобой не отдали бы Степану второго порося, кабы у нас была пара!

— Да кабы не именины, так и была бы, — вздохнула Мавра.

— Может, прикупить одного? — погодя спросил Илья. — Оно правда, Степанова баба стерьва. Да ведь тоже невольная — муж спросит… Рассчитаться бы вчистую, и черт с ней!

— А купишь-то на что? — сердито отозвалась Мавра.

Илья кашлянул, ради соблюдения приличия помолчал.

— Матвей обещал малость деньжонок, — сказал, покосившись на сына. — Матвей, а?

— А как обещал, — ответил сын, подумав.

— Вот спасибо, сынок! — воскликнула Мавра, даже и не взглянув на него, а с улыбкой всем телом потянувшись к мужу. — Купи, отдай Лидке, пускай подавится! — беззлобно досказала она.

— Уж вот хорошо, как хорошо, милые мои! — пьяненько лопотал и, как регент, водил руками над столом Прокоп.

Каждый к этой минуте обмяк, посоловел и все медленнее жевал, ленивее брался за стаканчик. Антон задремал, неловко привалившись к матери. И Матвей решил, что пора говорить отцу с матерью спасибо.

Мавра дала ему овчинный тулуп, он взвалил его на плечо, вышел на двор.

Было звездно и холодило от охваченной заморозком земли. Вспомнилось прощанье на крыльце с братом Николаем перед уходом в армию и потом — слова его о том, что, может быть, им обоим доведется послужить когда-нибудь вместе. «Может, и доведется», — думал Матвей, глядя в усыпанное, холодными огнями неуловимое глазом небо.

Он пошел на сеновал, взобрался по скрипучей лестнице, нащупал ногами, где еще оставалось не скормленное прежней корове сено, и лег, свернувшись под овчиной калачиком, — память повторила ему это словечко мачехи, которым она отвечала ему и Миколке в детстве, если они жаловались на холод: «А вы свернитесь калачиком, и потеплеет».

Весь день поплыл в голове кругами, и внезапно круги застыли, остановленные одной мыслью. Эта мысль была изумлением, что минул всего только один день, как Матвей приехал домой. Да полно! Неужели один день? С тех пор как Матвей сошел с грузовика у вырубок и, за околицей Дегтярей, обнялся с отцом и братишкой Антоном, а теперь свернулся калачиком под овчиной, — неужели один день? Да ведь это добрые полжизни — полжизни несчетных, друг на друга похожих дней, которые успели притомить полное тягот и любви сердце!

И правда, сердце неспокойно, жарко билось, и Матвей засыпал тяжело, как от угара.

Пошла другая неделя, как Веригины отправили восвояси невестку, усадив ее на попутный грузовик вместе с парой поросят, завязанных в мешки.

Лидия Харитоновна последние дни гощенья не только притихла, но даже попросила хозяев извинить ее, что сильно разнервничалась. Так и сказала: очень сильно разнервничалась. Антону она подарила ледецец длиной в два пальца, наполовину в бумажке, обрисованной винтиком синей ленты. Мальчику смерть хотелось пососать леденец, но он положил его на книжную полку, чтобы все видели. Нельзя было, в самом деле, не показать полной холодности к тетке, которую он невзлюбил.

Перед ее отъездом в семье зашла речь об ученье Антона. Он окончил начальную школу, предстояло перевести его в семилетку и, стало быть, устроить где-нибудь в городе, лучше бы, конечно, у родных. Лидия сразу же предвосхитила угрозу. С самым готовным участием она заохала, что рада бы взять Антошу к себе, да ведь в железнодорожной будке его не поселишь, а какая теснота в комнатенке на городской квартире — Илья Антоныч удостоверился сам.

Премудрость Лидии вполне оценил Матвей. Он, правда помалкивал, думая, как бы своим отказом, не обидеть отца, но все-таки отказать бы ему. Когда отец, размечтавшись, сказал, что ничего бы не могло быть прекраснее, если бы Антон с осени начал учиться в Москве, испуганно вступилась Мавра:

— Куды это, в Москву? Антошу? Да его никогда в жизни и не увидишь!

Матвей подумал, что теперь можно бы согласиться: все равно мать не отпустит своего любимца. Но взглянул на Антона осекся: у парнишки загорелись глаза, едва он услыхал о Москве. Тогда Матвей твердо решил отказать и, уже без колебаний, свалить все на свою жену — она, мол, и его самого через порог дома не пустит, не то что с Антоном.

— Кабы своя квартира, — сказал он. — А то я у жены в это вопросе никакой роли не имею. Куда денешься? Тебе, папаня, меня в Москве и переночевать не пришлось. В смысле жилплощади меня жена только что с кашей не ест.

— Да что же она у тебя така несогласна? — удивилась Мавра.

— Уж какие сами, такие и сани! — прибауткой отделался Матвей.

К разговору о его жене отец вернулся после отъезда Лидии, и случилось это наедине, в той задушевной беседе, о которой не раз вспоминал Матвей, возвращаясь мыслью к своей побывке в Коржиках.

Беседа происходила в воскресенье, тихим днем, на сельском погосте. Веригиным в этот год из-за болезни Ильи Антоныча не привелось всей семьей побывать на кладбище в прошедшую родительскую — ходили только Мавра с Антоном. Отец предложил Матвею пойти вдвоем на могилу деда, и они отправились.

Как только показалась на взлобке белая колокольня, Матвей ясно увидел себя парнем восемнадцати лет, в своей первой городской коломёнковой паре, купленной с отцом в Вязьме. Он тогда впервые испытал удовольствие покрасоваться собою и тогда же узнал еще небывалое чувство — когда полюбится краса другая и словно позабудется своя.

Все случилось вот в этом же перелеске, что и теперь тянулся прямо к небу статными березами, точно строем свежепобеленных столбов. Издавна знакомая Матвею девочка ближней к селу деревушки встретилась на выходе с погоста и нежданно обернулась в его глазах пригожей, крепкой, будто спелое яблоко, красавицей. Уже сменились плачи на родительских могилах песнями, разгоряченными вином. Отходил короткий час за упокой, наступал час долгий за радость. Парни и девушки разбрелись по лесу. Пошли парою и Матвей с Агашей, все дальше уходя от прочих пар, все ближе идучи друг с другом — лес-то теснит! И где же еще примериться душой к душе, где свыкнуться, им, если не в солнечном лесу весенним днем?