Мемуары M. L. C. D. R. - Гасьен Куртиль де Сандра

Из-за этого судебные заседания продолжились, и, видя, что он перестал возводить на нас напраслину, мы, со своей стороны, тоже воздержались от обвинений. Процесс вел советник Тюркан{86} — человек, которому намеренно доверили это дело из-за его бесхарактерности: он предпочитал корпеть в суде, чтобы не быть свидетелем измен своей супруги. Он был всецело на нашей стороне, а вот судья — нет: когда советник начал было зачитывать одну бумагу, свидетельствующую в нашу пользу, он спросил, действительно ли в бумаге написано то, что он читает. Тюркан, хоть его жена и утверждала обратное, оказался человеком горячим: никто и оглянуться не успел, а он уже схватил один из подсвечников, стоявших у него на кафедре, ибо еще не рассвело, и швырнул председателю в голову, закричав, что тот, кто подозревает его в мошенничестве, это заслужил. Пригнувшись, судья воскликнул, что советник задумал недоброе и хочет его убить, — но в это время тот бросил в него другой подсвечник и попал. Из-за начавшегося переполоха слушания прекратили; судья побежал жаловаться, а господин Тюркан ушел домой, куда ему и доставили приказ об увольнении с должности.

Процесс, зашедший таким образом в тупик, наши общие друзья постарались свести к примирению сторон, — а так как и наша, и противная сторона были утомлены судебными процедурами, то не потребовалось больших усилий, чтобы этого достичь. Постановили, что никто не будет больше вспоминать о случившемся, — и это казалось наилучшим из всех возможных решений, ибо об этой истории невозможно было говорить с легким сердцем.

Когда дело закончилось, отец вернулся домой, но, прежде чем он уехал, я вновь напомнил ему о моем предложении насчет сестры, уверяя, что ему это выгодно. Он пообещал поговорить с мачехой. Через два дня, уже будучи у себя, он сообщил, что готов согласиться на предлагаемое мною замужество, но при условии, что оно ему ничего не будет стоить. Я был удивлен, а вернее, удручен недальновидностью людей, которые, не имея более детей, пренебрегают столь благоприятным случаем из-за нежелания уплатить около двадцати тысяч франков. Что это было — жадность или низость? Когда после гибели моих братьев я вышел из тюрьмы, господин кардинал, чтобы утихомирить мою мачеху, позволил ей продать должность старшего сына, — которой он пока не распорядился, полагая, что у меня есть еще один брат, которому ее можно передать. Мачеха выручила неплохие деньги, куда большие, чем требовались для замужества дочери. Вскоре после первого письма из дома я получил и второе, в котором говорилось: раз я считаю дело столь выгодным, то не должен отказать в небольшой помощи — ведь для меня, обязанного заботиться о сестре, это сущая безделица и что сестра будет мне признательна.

Я был взбешен. Когда я отписал домой о том, что думаю на сей счет, лицо мое было столь мрачным, что это не укрылось от господина кардинала. Тот поинтересовался причиной, но мне не хотелось, чтобы он подумал, будто я хочу вытянуть у него еще денег, — и я не стал вдаваться в подробности, ограничившись ответом, что это-де мои домашние дела, не стоящие его внимания. Он не удовольствовался отговорками и, вообразив, будто я лукавлю, сказал, что намерен узнать все и желает, чтобы его воля была исполнена. Я пытался отнекиваться, однако затем, опасаясь, что мое упрямство даст ему повод думать, будто мне есть что скрывать, рассказал о случившемся, высказав опасение, как бы он не обвинил меня в корысти.

— Я думал, там что-то серьезное, а это пустяк, — сказал он. — Вот что: я помогу тебе еще раз, — но из любви к тебе самому и при условии, что ты больше не станешь называть их своими детьми, а то, ей-богу, после всего, что я для них сделал, мне уже кажется, будто они и мои тоже.

Если бы мне велели броситься ради него в огонь, я бы бросился с чистым сердцем и не раздумывая — так дорога была мне его милость. Но я чувствовал себя несчастным, ибо оставался лишь никчемным слугой — беднягой, который своим рвением пытается доказать, сколь усердно служит. Тем временем моя сестра вышла замуж за того, о ком я упоминал; жили они год за годом славно и добро, но Господь так и не послал им детей. Через пять или шесть лет ее супруг сделался очень набожным, и она, с удовольствием следуя его примеру, проявила такое христианское благочестие, что слава о ней разнеслась по всей Бретани. Их религиозность доходила до крайностей; в конце концов он стал священником, она — монахиней, и в то время как он посвятил себя родному краю, она удалилась в монастырь под Мёланом{87}, где впоследствии совершила много добрых дел.

Немного времени спустя после того, как господин кардинал оказал мне милость, о которой только что шла речь, им овладела такая сильная меланхолия, что его невозможно стало узнать. Питая к нему уважение, я не мог не выказывать тревоги, и мне очень хотелось хоть чем-нибудь помочь ему. Он отвечал, что это ерунда, но сколь бы тщательно он ни скрывал свои чувства, я, в силу присущей мне прозорливости, о них догадался. С тех пор как мне выпала честь войти в число приближенных господина кардинала, я слишком хорошо изучил его и знал, что называется, до самых глубин души. Я не настаивал, но при этом видел, как его печаль лишь усиливается, а вовсе не уходит, что чрезвычайно меня беспокоило.

Это длилось не меньше двух месяцев, и я, чтобы развеять грусть, несколько раз посещал Люксембургский сад{88}, где у меня была зазноба, которая того стоила. Чтобы не поставить под угрозу ее честь, я обычно оставлял своих слуг у ворот, а сам шел пешком. Однажды, уже собираясь возвращаться домой, я случайно заметил выходившего из сада мужчину и сразу узнал в нем того, с кем столкнулся в Брюсселе, — там к его услугам часто прибегали в секретных делах. Время было позднее, часа два ночи, и мне подумалось, что человек подобного ремесла не станет выходить заполночь просто так. Я, не мешкая, предупредил об этом господина кардинала, и тот попенял, что мне не пришло в голову проследить за этим мужчиной. Я ответил, что собирался так и поступить, но предпочел не рисковать: я ведь мог оказаться замеченным и вызвать у него подозрения. Согласившись, господин кардинал стал расспрашивать о его возрасте, цвете волос, росте — то есть обо всем, что помогло бы его узнать. Я рассказал; тотчас разослали приказ на почтовые станции, всем посыльным и почтальонам, чтобы те оповестили, если этот человек решит уехать из Парижа. Кроме того, на всех улицах расставили людей, которым наказали следить, не захочет ли он воспользоваться каким-нибудь другим экипажем.

Подумав после всех этих строгих мер предосторожности, что именно этот человек и мог быть причиной печали господина кардинала, и памятуя, что тот намеревался приставить наблюдателя к Люксембургскому саду, я вызвался оказать ему эту услугу: ведь я же знаю этого человека в лицо и от меня он не ускользнет. Кардинал ответил: да, но ведь и он может меня узнать, а это спугнет его, и он сможет скрыться. Всячески стараясь развеять его сомнения и не желая допустить, чтобы он выбрал для этой цели кого-то другого, я возразил, что тот портрет, который я нарисовал, не так точен, как мои глаза; что те, кого он туда пошлет, могут упустить незнакомца, не узнав; я же могу замаскироваться так, как только что придумал, и тот ничего не заподозрит. Он спросил, как, и я ответил: к примеру, наряжусь нищим и сяду у входа, словно жалкий калека, сам же буду всматриваться в лица прохожих. Кардинал одобрил мою затею, выразив желание взглянуть, как я смогу перевоплотиться. Тайком я разыскал два старых костыля, кое-какую одежонку, больше похожую на отрепья, и все остальное, что могло пригодиться, и изобразил нищего так убедительно, будто всегда жил подаянием. Кардинал велел мне приниматься за дело, добавив, что если я преуспею в нем, то окажу ему самую большую услугу в жизни.

Это ободрило меня; я выбрал место на углу улицы Турнон{89}, вымазал лицо пылью и принялся стонать так, словно и впрямь страдал от боли и нужды. Многие жалостливые люди подавали мне милостыню; мимо проезжали кареты, и я тревожился, что не увижу за ними того, кого стерегу. Мне пришлось подобраться как можно ближе к воротам, и стражники-швейцарцы, которым мои стоны терзали уши, собрались меня прогнать. Я пообещал им больше не шуметь, и они смягчились. Просидев так три дня и три ночи и никого не увидев, я подумал, что он может войти со стороны монастыря кармелитов, и поменял свой пост. Мое терпение было вознаграждено: в тот же вечер он пришел и отпер ворота собственным ключом. Господин кардинал дал мне в помощь человека, который время от времени подходил и спрашивал, не заметил ли я кого, а еще люди стояли на ближайших улицах — на тот случай, если понадобится проследить за кем-нибудь от ворот. Через час я увидел другого человека, прошедшего в ворота так же, как первый. Он был закутан в плащ, и я не смог его узнать, но сказал своим помощникам, чтобы они, не мешкая, последовали за ним, когда он выйдет. Это было выполнено, причем так искусно, что он ничего не заподозрил и даже ни разу не оглянулся.