Рой - Сергей Алексеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
… Барма подрулил к избе, лихо тормознув у ворот, встал, облокотившись на ветровое стекло.
— Во, разуделали! — закричал он. — Они так нас поодиночке-то всех перехлешшут! Только волю дай, волю! Давай соберемся все да пойдем. У меня ребята есть, ребята шустрые! Натравлю, натравлю — вмиг хари начистят!
— Там чистить некому, — сказал Заварзин. — Ребятишки…
— Они нынче зубастые все! К пожилым никакого уважения.
— Слушай, Георгий Семенович, а зачем они посадки рубят?
— Дурость, дурость, — отмахнулся Барма. — Пахать-то — другого места прорва, любую гарь. Паши да сей. Работу, работу потрудней ищут. Чтоб интерес был. Счас так: чем трудней, тем больше, больше интересу. Романтика. Характер закаляют. Закалят и бросят.
— Избы жгут, — вздохнул Заварзин. — Вчера Ивана Малышева избу спалили… А такая изба. Что, и жгут для закалки?
— Всё, всё так. Мы в нужде, в нужде закалялись. Они теперь сами, сами нужду ищут. В огонь — в воду, в огонь — в воду. Вот и закалка, вот и интерес.
Заварзин сел на пустой ящик, свесил руки между колен.
— Не горюй, не горюй! — приободрил Барма. — Только слово скажи — мои ребята так уработают…
— Ничего я не хочу… Сыновья не едут. Тимка частенько заскакивал, и того нет.
— Тимка браконьеров, браконьеров душит, — захохотал Барма. — Правда — нет: его баба шестого родила?
— Родила, — вздохнул Василий Тимофеевич. — Съездил познакомился. Понянчиться хотел, да тут пасека, ребятишки эти…
— Опять девка?
— Девка…
Барма захохотал еще громче. С чердака высунулся Артюша.
— Семеныч, а ты мне ружье обещался купить! — напомнил он.
— Ружье-то? Куплю, куплю, — посулил Барма. — Я те хошь ружье, хошь автомат куплю.
— Автоматы не продаются, — сказал Артюша. — Мне ружье надо, оборотня стрелять.
— Какого калибра тебе?
— Чтоб пуговка лезла! — обрадовался Артюша, соскочил с чердака. — На вот, для мерки! Примерь и покупай!
Он подал Барме пуговицу. Тот спрятал ее в карман. Заварзин исподтишка показал ему кулак.
— Чего, чего ты? Пускай парень тешится. Хоть ружье будет… Вы оба тут сидите, морды порасквасили. Ойда ко мне! Ойда! Мои ребята телевизор привезли, а с ним это, это… Кино показывать! Магнитофон! Из самой Японии!
— Видал я, — отмахнулся Заварзин. — У Вежина смотрел.
— Дак у меня кино, кино! — Он наклонился к Заварзину: — Баб голых показывают! Голых-голых! В чем мама родила!.. И это самое…
— Батя! — вскочил Артюша. — Поехали, глянем? Баб голых?
— Женишься — и посмотришь, — буркнул Заварзин. — На живую…
Артюша поскучнел. Барма засобирался, попросил Артюшу крутнуть рукоятку. Когда «Волга» завелась, он зачем-то посигналил и, разворачиваясь, сказал:
— А я теперь каждый день, каждый день гляжу. Шшикотно! Баба моя орет: утоплю, утоплю! Тась-Тась, грю, не топи. Ребятам скажу, про голых мужиков кино привезут!
Он засмеялся и поехал и на ходу, оборачиваясь, все еще что-то рассказывал и хохотал. Машина виляла по проселку, прыгала на валежнике и дребезжала, как немазаная телега.
Заварзин посидел возле ворот, и ему стало еще печальней.
«А к Вежину-то сыновья наверняка приехали, — ревниво подумал он. — Сидят, поди, с отцом, за пасекой ходят…»
И, вспомнив о сыновьях Вежина, которые каждое лето приезжали на два месяца, Заварзин тут же вспомнил Сергея. Тоже ведь ученый, преподавателем работает, и отпуск у него двухмесячный, а не едет. Хоть бы на недельку завернул… И вдруг застучалась обидчивая мыслишка: небось когда кооперативные квартиры двум старшим строил, а потом всем трем по машине справил, — нужен был батя. Каждую неделю ездили, на пасеке помогали, тряпье всякое возили, ковры. А кому теперь все это? На что?.. В стремянском доме Заварзин жил только зимой, а с ранней весны до поздней осени переселялся на пасеку и наведывался в деревню разве что за продуктами. А чаще Артюшу посылал, на велосипеде. И «Волга», купленная одновременно с Барминой, стояла неезженая в гараже. Может, и не купил бы никогда машину, мотоциклом обошелся, да на сей раз чуть ли не силком заставили. Дело в том, что талон на покупку «Волги» пришел как премия за перевыполнение плана по сдаче меда. Перевыполнял всегда, но талон был впервые, к тому же выяснилось, что на его имя приходило уже четыре машины, да их в районе кому-то продали. Тогда и вмешалась прокуратура, началось разбирательство, шум. Приехал председатель райпо, сгрузил «Волгу» возле заварзинского двора — злой, обиженный кем-то — в избе даже шапки не снял.
Как-то большак Иона приехал, говорит: давай, батя, махнемся на «Жигули»? Иона к тому времени в большие начальники вышел, директором лесокомбината стал; ему бы на «Волге» как раз было, но сел Заварзин в сыновью машину, принюхался, ощупал ее, и вдруг показалось ему, что своя-то «Волга» то ль роднее, то ль уже привык, хотя сидел в ней раза два всего. Не поменялся, отказал. Единственный раз. И так всё им.
И вот теперь обида ныла пчелиным ожогом. Жалко не денег, а тех отношений, которые когда-то были в их семье, еще при живой матери. Да и после ее смерти все еще казалось хорошо. Ребята приезжали, привозили своих первенцев, жен, друзей; собирали застолье. Хоть и хватало места всем в старой избе, однако, по совету сыновей и особенно невесток, Заварзин затеял строить новый дом, двухэтажный, какими с начала пчеловодства постепенно зарастала Стремянка. Нанял плотников, купил лес, и за год отгрохали домину — глянуть страшно! Шапка валится! Под железной крышей, с верандами, круговым гульбищем по-старинному, резными наличниками. Всем семейством справили новоселье, после чего стали собираться еще чаще. Каждый раз, провожая сыновей, снох и внуков, Заварзин рассовывал по багажникам подарки, денег давал и выходил на середину улицы — помахать рукой. Махал и чуть не плакал от счастья.
Однако с каждым разом он начинал чувствовать нечто подобное тому неуловимому, витающему чувству, которое было при несостоявшемся обмене машин. Жизнь в новом доме чужела. И случилось это потому, как решил Заварзин, что изба-то уж слишком велика. В старой, строенной еще дедом-переселенцем, все были на глазах, все в одной куче. Один внук ревет, другой смеется; одна сноха мужа пилит, другая тут же со своим обнимается. Здесь, в новых хоромах, как разбредутся по своим комнатам — не сыщешь. А что уж вообще происходит в доме в сию секунду, вовек не узнаешь. Стены прочные, капитальные — ни звука. Заварзин не раз в шутку говорил, дескать, к следующему приезду сделаю из всей избы только две комнаты: одну на первом, другую на втором этаже, чтобы как в коммуне было.
По-прежнему часто ездил младший сын Тимофей. Жил ближе всех, в райцентре, да и работа на воде, мимо бати не проедешь. Но сейчас, когда заныла обида в сердце, Василий Тимофеевич неожиданно с болью предположил другую причину его верности отцовскому дому. Вернее, факт под нее подогнал. Как-то уж сложилось, что на рождение каждого внука Заварзин давал тысячу, преподносил вроде премии за перевыполнение плана. Потом на каждые именины — подарок, а к школе — еще по пятьсот рублей. Это не считая всяких неожиданных расходов: кого в больницу положили, кому срочно что-то купить…
Пасека же — вот она, что ни год — тысячи чистыми приносит. Это ведь надо еще придумать, что делать с этакими деньжищами! Всю жизнь Заварзин тянулся, копейки считал, на зарплате жил, а здесь валятся тысячи, и чувство такое, будто они чужие. Приехал как-то Иона — на машине перевернулся, спасал какого-то пешехода и отвернул под откос. Дал на ремонт. Примчался младший: казенный снегоход ему никак не давали, здесь же в магазин привезли, надо брать. Зимой за браконьерами много не набегаешься, они все на «Буранах», только рыбнадзор на старом мерине. Святое дело — купили. Старшенький произвел на свет единственного внука — получил все причитающиеся вознаграждения, взял аванс под следующего, но не оправдал. Потом еще раза два брал, все говорил: «Катя беременная (жену его звали так же, как и Белошвейку), а вы'носить не может». Тогда Заварзин дал денег, чтоб на курорт ее свозить, полечить — и это не помогло. Средний, Сергей, тоже родил одну, внучку Вику-Викторию и закончил на этом продолжение рода. Тот не просил авансов, но Заварзин сам посылал, на музыкальную школу: талант оказался у внучки. Зато младший старался один за всех. Что ни год, то прибавление. Жена у него, Валя, женщина деревенская, крепкая, как с куста девок снимает. Тимофею же все сын нужен, не дождется никак. Ему двадцать девять лет, а семья — девять душ, девять ртов прокормить надо. Теща колхозную пенсию получает — копейки, Валя не работает. У поскребыша зарплата — сто двадцать рублей. Поэтому, как ни заедет Тимофей, две-три сотни увозит. Сначала, заехав, помочь старался — с пасекой, с дровами, суетился что-то, потом стал просто брать и уезжать, мол, прости, батя, некогда, браконьеры одолевают, как ни говори, один на весь район. И ладно бы, но Заварзину-то хотелось, чтобы он посидел с ним, поговорил, пожил бы в родном доме. А сын пару сигарет выкурит одну за одной, сунет окурки под заворотье болотного сапога, чтоб не сорить, и — бегом на реку. Сколько его просил — привези внучек, тех, что постарше, пускай на пасеке поживут, на пчел поглядят, между делом бы и с ними управился. Но Тимофей ни в какую: дескать, пусть матери помогают. Лето, огород, покос — хлопот по горло. Тут уж не до отдыха. В большой семье некогда скучать и от скуки на отдых ездить. А то, поглядишь, едут сами на море и чадо везут. Чадо ломается, как копеечный пряник, — этого не хочу, то мне не надо. У Ионы с Сергеем по одному, так избалованные — верхом сядут и ноги свесят. Что из них вырастет?