Распутин - Иван Наживин

Отец Феодор даже прослезился от умиления: так верна, так проста, так человечески тепла показалась ему эта мысль! И когда потом они расстались, удивительно сблизившись, не раз и не два возвращался в думах своих к этой беседе отец Феодор и все дивился: не чудо ли Господне в том, не указание ли свыше, что именно этому скептику, не находящему себе покоя ни в чем, этому бедному сыну своего века предназначено было укрепить его, снять с его плеч тяжелое бремя? Воистину неисповедимы пути Господни!

Он решительно остался в церкви и по-прежнему истово служил пред алтарем, за которым теперь он яснее, чем прежде, чуял восхищенной душой веяние светлой вековой Тайны. И все свои силы отдавал он на то, чтобы за старинным обрядом, за привычным, примелькавшимся, часто темным словом, за внешностью давать людям почувствовать то, что вечно, что истинно, что свято везде, ныне и присно и во веки веков. И новым светом сияло теперь его поблекшее лицо, и жадно устремились к нему сердца человеческие, и легко находил он для них теперь те слова и те дела, которых они от него и ждали…

Была Страстная среда. Кончив исповедь, отец Феодор вышел из темной тихой церкви в темную вешнюю ночь. Какая-то высокая и стройная женщина — она, видимо, ждала его на паперти — подошла к нему.

— У меня большая просьба к вам, батюшка… — сказала она тихо мелодичным голосом.

— Пожалуйста… Говорите…

— Я хотела бы исповедоваться у вас… но отдельно… совсем отдельно…

— То есть я не понимаю… Как отдельно?

— Не в общей очереди… Мне нужно сказать вам так много… — тихо проговорила она. — И мне так… страшно, что меня услышат…

Отец Феодор подумал. Он чувствовал себя очень усталым, но поборол свою слабость.

— Вы можете исповедоваться сейчас, если хотите… — сказал он. — Все исповедники уже ушли…

— Мне стыдно так утруждать вас. Вы, вероятно, очень устали…

— В таком деле усталость не должна идти в счет… Мать Анна, подожди запирать храм… — обратился он к черной монахине, которая гремела в темноте железными ключами. — У меня есть еще одни исповедница…

— Слушаю, батюшка… Я подожду… — кротко ответил из темноты старческий голос.

Отец Феодор, а за ним незнакомая девушка — ее голос был так чист и свеж в темноте вешней ночи — снова вошли в мерцающий редкими и тихими огнями старинный храм, и священник, войдя за ширмы и одев эпитрахиль, тихо и как будто грустно сказал:

— Пожалуйте…

Девушка подошла к нему. В кротком сиянии ближней лампады отец Феодор увидел красивое, матово-бледное и совсем незнакомое лицо с большими темными глазами. Девушка была, видимо, чрезвычайно взволнована.

— Раз вы сами пришли ко мне и в неурочное время, я не имею надобности напоминать вам о значении исповеди… — тихо сказал священник. — Кайтесь не мне, а Господу. В чем прегрешили вы пред ним?

— Я не знаю, в чем именно мой грех, батюшка… — дрожащим голосом сказала она, и на глазах ее налились вдруг слезы. — Была ли это самонадеянность, гордость… я не знаю… Я была сестрой милосердия… я…

И тихо и скорбно рассказала она старому священнику о давящих ужасах войны, о том, как, движимая жалостью к погибающим, она отдала им в жертву свое тело, о том, как жестоко отплатила ей жизнь за этот ее порыв. Отец Феодор был потрясен. Он совершенно забыл о своей усталости и с болью в сердце слушал эту безумную. В самом деле, преступления, грязи, падения он тут не слышал никак. Что же это было? И что разбирать — ясно одно, безумная эта отдала себя на страдание, она жертва чего-то несказанно жестокого и огромного.

Тихо и горько плача, она замолкла. Полный безмерной жалости, отец Феодор прикрыл ее склоненную голову эпитрахилью, поднял глаза в темную вышину храма и с горячим проникновением, дрожащим от волнения голосом прочел отпущение грехов этой безумной блудницы во имя милосердия, а затем склонился и поцеловал ее в голову.

— Как пастырь я исполнил все, что вы от меня хотели… — сказал он. — Но я человек, ваш брат, и как брат, я спрашиваю вас: что же намерены вы предпринять теперь?

— И тут нужна мне ваша помощь, батюшка… — тихо сказала девушка. — Но мне так совестно…

— Говорите, говорите все…

— Делать мне в мире теперь нечего… Я много думала об этом… — сказала девушка. — И я… я хотела бы поступить в Княжой монастырь, если… если только в моем ужасном состоянии это можно…

Отец Феодор задумался.

— Вы у меня причащаться будете?

— Да.

— Хорошо. После обедни вы придете ко мне на дом, и мы поговорим…

— Хорошо… Я остановилась в вашей монастырской гостинице, и потому вы можете принять меня, когда вам угодно…

— Тем лучше… Тогда я побеседую сперва с матерью Таисией, игуменией нашей, а потом приду к вам сам или вас к себе приглашу. А теперь пойдемте с миром… Вы можете положиться на меня…

Они вышли из храма. Старая мать Анна опять загремела в темноте тяжелыми ключами. И все стихло… Девушка вернулась к себе, распахнула окно и долго смотрела на звезды, и на лице ее было странное выражение: точно чутко прислушивалась она, точно ожидала она чего-то из темных далей, какую-то большую и радостную весть… И слезы катились и катились по бледному красивому лицу…

Наутро старый храм был переполнен молящимися. Все принарядились, и лица сияли радостным ожиданием. И торжественно шла обедня, и золотило солнце потускневшую вязь старинной летописи по закоптевшим стенам, и стройно и вдохновенно пел прекрасный девичий хор…

— Со страхом Божиим и верою приступите… — благоговейно проговорил отец Феодор.

Золотая чаша рдела в лучах солнца, и тихим светом сияло над ней изможденное лицо священника. Раньше его очень соблазнял этот момент богослужения, но теперь он радостно принял и его: ведь это только красивый символ приобщения к христианской истине… Пестрой взволнованной чередой теснились причастники к сияющей чаше, а отец Феодор невольно искал среди них вчерашнюю девушку. Но ее не было.

Толпа причастников уже редела, а ее все не было. «Неужели смалодушествовала? — подумал отец Феодор. — Неужели, сказав в ночи о себе столько страшного, при свете дневном убоялась она показаться?» И вдруг заметил он ее: она стояла самой последней. И резко мелькнула мысль: почему последней? Уж не побоялась ли она передать другим страшную болезнь свою? И раньше мысль эта тяжко оскорбила бы его: из святой чаши не может выйти нечистоты. Теперь же его тронула эта думка несчастной девушки, которую он угадал. А она уже стояла, не подымая глаз, пред сияющей чашей.

— Ваше имя?

— Ирина…

— Причащается раба Божия Ирина во оставление грехов и жизнь вечную… — тепло проговорил священник, и когда девушка приняла причастие, он тепло улыбнулся глазами и ласково и тихо сказал: — Поздравляю вас…

Мать Таисия, игумения, уже пожилая женщина из подгорных крестьянок, имела ум открытый и прямой и сердце простое и теплое. Когда отец Феодор, отдохнув немножко после обедни, явился к ней ходатаем за несчастную девушку и, осторожно выбирая выражения, стал рассказывать матери Таисии ее страшную повесть, та смотрела на него молча своими серыми строгими глазами и от времени до времени крестилась.

— Оттолкнуть ее, отец, было бы грех… — своим низким контральто сказала она наконец. — Об этом и говорить нечего… Но… — затруднилась она, — как же… болезнь-то ее? Как лечить ее? Как скрыть?

— Я думал об этом… — сказал отец Феодор. — Я попрошу заняться ею Эдуарда Эдуардовича. Он хорошей души человек…

— Это вы хорошо придумали… — отозвалась игуменья. — Наши очень болтливы. И рады будут позлословить об обители. А на этого положиться можно…

— А что касается до сестер, то она побережется… — прибавил отец Феодор. — Она девушка разумная…

— Разумная, а что наделала… — вздохнула мать Таисия и тепло взглянула на свой осиянный лампадами иконостас. — Нынче и разум-то стал какой-то чудной…

Отец Феодор отправился в гостиницу. Сидевшая у окна Ирина — она читала Евангелие — сама вышла к нему навстречу в коридор. Священник ласково улыбнулся ей. Он вошел в ее номер, плотно прикрыл за собою дверь и тихо сказал:

— Я очень счастлив сообщить вам, что мать игумения с радостию принимает вас в обитель… Теперь вы должны навестить ее, чтобы обо всем переговорить. Знаю, что трудно будет вам, но когда-нибудь сделать этот шаг нужно же — так уж лучше сразу. И потом при мне вам, может быть, будет легче… Пойдемте…

— От всего сердца благодарю вас, батюшка… — сказала Ирина взволнованно. — Но у меня есть еще небольшая просьба к вам и к матери игумений: у меня в городе здесь есть и родственники и… вообще близкие люди. Так мне хочется, чтобы никто из них не знал обо мне ничего. Пусть все старое умрет навсегда…

И она, сдерживая дрожание губ, печально потупилась…