Распутин - Иван Наживин

А Ванька уже кричал зычно на мужиков в недалекой стрельчатой, свежей и звонкой аллее, как-то особенно уверенно завязывая мерзкие ругательства. Стук топоров, людские голоса, шум падающих деревьев, тревожное перелетывание птиц по чащам — все говорило, что чему-то пришел тут окончательный конец. Весенний ветерок, ворвавшись сквозь разбитые окна в пустые покои, гнал и кружил по прогнившим паркетным полам старые пожелтевшие бумажки из растерзанных — в курево бумага уж не годилась, сопрела — сочинений Вольтера, Руссо, Дидро, Шекспира, Гете, Шиллера, Гельвеция, Байрона, которые до сего дня в ящиках ждали на чердаке лучших для Подвязья дней… Вдали за темным Ужболом поднимался над сияющей землей темный столб дыма: то леса загорелись казенные…

IX

ЗАВЕТНАЯ МЕЧТА

Все более и более развиваясь, революция часто производила в душах людей совершенно неожиданные переломы. Ее вопиющая безграмотность — иной она и не могла быть в стране безграмотных и малограмотных, — ее ужасающее безобразие, ее бесчисленные и нестерпимые несправедливости и жестокости начинали понемногу отталкивать и тех, кто всю жизнь отдал ей. В числе таких новых почти противников революции все более и более оказывался невольно Евдоким Яковлевич. Когда рабочие-табачники, насилуя, убили Сонечку, — преступление осталось безнаказанным, — когда мужики разнесли бессмысленно не только немногие уцелевшие барские имения, но в слепой ярости выжгли и цветущие мужицкие же хутора по Высокой Реке, которые так радовали Сергея Терентьевича, — точно революции был ненавистен самый вид зажиточного и довольного мужика, — когда он своими глазами увидел, как в огромном лесном и очень культурном имении предводителя дворянства Николая Николаевича Ундольского мужики пасли скот на молодых хвойных посадках, уничтожая бесплодно сотни десятин береженого леса, когда в ответ на его протесты против всех этих бессмысленных разрушений он слышал только бешеную матерную ругань, он испугался и задумался. Теперь он понял, что осторожный Сергей Терентьевич в своих суждениях о народе был страшно прав; он очень теперь сошелся с мужиком-писателем, и оба они из сил выбивались, чтобы понять, что им делать среди этих страшных ураганов революции, в этом хозяйственном самосожжении огромного народа, как этот народ спасти от самого себя. И они забросили все свои личные дела и ездили по уезду туда и сюда, чтобы вовремя предотвращать назревавшие то тут, то там художества.

И было еще одно явление в революции, которое его, социалиста, чуть не с пеленок чрезвычайно оскорбляло: это то, что везде и всюду евреи энергично пробивались в первые ряды и очень часто занимали командные места. Напрасно урезонивал он себя рассуждениями, что евреи, столь теснимые при старом режиме, естественно, должны особенно энергично хоронить его, напрасно объяснял он это их бестактное усердие их южным темпераментом, напрасно уверял он себя, что с точки зрения его, социалиста, они не только не делают ничего предосудительного, но очень льют воду на колеса международного социализма, то есть на его колеса, все напрасно — в его душе жило что-то такое, что восставало против безобразного, на его взгляд, явления этого, он слеп от негодования и сам с удивлением слушал свои новые речи.

— Позвольте, извините… — бледнея от сдерживаемого негодования, говорил он. — Позвольте… Я не могу да и не желаю — да-с, и не желаю!.. — закрывать глаза на факты. Когда старая Русь, еще от Киева, боролась со страшной Степью, их среди нас не было, не они, а мы истекали кровью на Калке, не они, а мы бились смертным боем на Ледовом побоище, не они, но наши прадеды дали первый отпор Орде при Иване Третьем, не они, а мы с Иваном Четвертым брали Казань и Астрахань, которые душили нас, и с Ермаком перебросились в Сибирь, не они под Полтавой заложили на своей крови фундамент новой России, не они покорили беспокойный Крым, не они в тяжелые времена Николая Первого взяли тревоживший нашу казачью окраину разбойничий Кавказ, не они в тягчайших усилиях заняли Среднюю Азию. Наши отцы, наши пращуры потом и кровью создали величайшее и богатейшее в мире государство. Если что в нашем доме и не так, то это наше дело и только наше, да-с… Имен Нахамкесов, Винаверов, Бронштейнов на страницах нашей истории не было — они появились только в самое последнее время, с начала этого столетия, когда начался видимый упадок России. Впрочем, виноват: вспоминаю одного жидовина, который вел себя так нагло при убийстве князя Андрея Боголюбского… Значит это что-нибудь или не значит?

Интеллигенция горячо кричала на него, обвиняя его в обскурантизме, но он, бледнея, упорно стоял на своем. В это время антисемитизм поднял голову повсеместно. Голодающие толпы обывателей уверяли, что вот жидов в хвостах никогда не увидишь, что все они теперь только в автомобилях краденых носятся. Интеллигенция, сознавая опасности антисемитизма для молодой революции, подняла в это время в столицах агитацию в пользу создания «Общества борьбы с антисемитизмом». Евдоким Яковлевич тотчас же написал туда горячее письмо: да, я горячо сочувствую вашей идее и хочу бороться с антисемитизмом из всех сил, я весь ваш, но я настаиваю только, чтобы название и задачи вашего общества были расширены, я хочу, чтобы оно называлось «Обществом борьбы с антисемитизмом и его причинами». Письмо его осталось без ответа…

— Но надо быть беспристрастным, голубчик… — сказал Евгений Иванович. — Это совершенно справедливо, что на старых страницах нашей истории еврейских имен нет. Но вы должны видеть, что и в грязи нашей и в наших преступлениях не они повинны. Не они утопили народ в водке, не они оставили народ безграмотным, не они обрушили на нас эту проклятую войну… Надо всегда стараться видеть правду, как она есть… Все эти Нахамкесы появились только тогда, когда мы стали уже и без них разлагаться…

— Разлагаемся мы или не разлагаемся, это дело наше… — бледнея, возразил Евдоким Яковлевич. — Мы их не звали ни радоваться с нами, ни разлагаться. Они гости, и я не желаю, чтобы гости клали мне ноги на стол. Имею я на это право или нет? Франция страна французов, Англия страна англичан, а Россия страна русских… Вон теперь носятся с мыслью основать независимую Палестину. Прекрасно. Так вот мыслимы в этой независимой Палестине русские революционеры, русские оппозиционные газеты, русские могущественные банки? Нет? Стало быть, и мы должны просить гостей быть только гостями…

— И Нахамкес — одно, а старый труженик Чепелевецкий — другое… — сказал Евгений Иванович. — И несчастья его мне так же больны, как и несчастья всякого человека…

— Не лезь!

— Да он никуда из своего подвала и не лезет… — сказал Евгений Иванович и, чтобы смягчить раздражение собеседника, шутя, добавил: — И что же, все это вы внесете теперь в программу эсеров?

Тот отвернулся — только глаза его сумрачно горели и нервно раздувались ноздри.

— Все ложь, все глупость, все осточертело… — пробормотал он. — И самое лучшее уйти бы в монастырь…

— Да ведь вы атеист!

— А тогда на осину… И почему я атеист? Может быть, только потому, что попишки наши пьяницы, дураки и дрянь…

Между тем в горячих вихрях быстро приближался заветный день выборов в Учредительное собрание, день осуществления заветнейшей мечты всей русской интеллигенции от Варшавы до Тихого океана и от Архангельска и Якутской области до Ташкента. И он, и Сергей Терентьевич — Марья Гавриловна его ломила за двоих по крестьянству и настаивала, чтобы муж народного дела не бросал, — ездили по уезду, стараясь, чтобы выборы прошли возможно разумнее. Тревожных признаков было немало: генерал Верхотурцев пускал необычайно пышные эсерные фейерверки, Ленька Громобоев выражал им свое полное сочувствие, а там вдали, в столицах, огромную роль в движении играла знаменитая Маруся Спиридонова, с которой Евдоким Яковлевич встречался в ссылке и которую он знал не только за очень ограниченного, но и прямо почти душевнобольного человека. Смущал и чрезмерный, оглушительный успех партии этой на всех выборах. И под влиянием Сергея Терентьевича Евдоким Яковлевич в предвыборной агитации этой вел не столько уже эсерную линию, сколько просто мужицкую и хозяйственную.

На добром пегом коньке Сергея Терентьевича в легком тарантасике они ехали окшинской поймой в большую деревню Иваньково, куда мужики пригласили Сергея Терентьевича потолковать о делах. Настроение у обоих было далеко не розовое.

— Нет, не будет больших толков, не будет!.. — вздохнул Евдоким Яковлевич. — Вас мужики еще как-то понимают, а у меня определенно ничего не выходит. Все эти наши политические термины незнакомы им совершенно, а когда и знакомы, то они так перевирают их, что получается невообразимая каша. Я сам в городе у соборов слышал на митинге, как один солдат объяснял, что такое мир без аннексий и контрибуции. Оказывается, Аннексия и Контрибуция — это два поганеньких острова, населенных к тому же немцами, где-то недалеко от Риги. На островах этих не растет даже рожь. Разумеется, воевать из-за них нам не стоит, тем более что союзники, в случае нашего отказа от них, обещали нам взамен дать чудеснейшие земли под Константинополем: бери сколько хошь и даром… Я спросил оратора, почему же буржуазы так упорно держатся за эти острова. Оказывается, они летом купаться туда для разгулки ездят, вот и обидно им, ежели немцы у них купанье хорошее отнимут…