Голод Рехи - Мария Токарева

– Почему тебе оставили целый Бастион? И кто?

– Мой отец оставил. К тому времени оказалось больше некому.

– Лиловый жрец…

Рехи не представлял этого слабовольного изнеженного жреца в роли беспощадного мстителя, но тут же вспомнил последний сон. Он буквально чувствовал, как лопались от жара ненависти тонкие струны души жреца. И если до начала штурма, до смерти Мирры, в нем еще оставалось сострадание юного романтика, то после – ничего, кроме пепла, из которого проросли черные соцветия гнева. Больше ничего. От ударов только мечи закаляются, люди же чаще ломаются. А если и делают вид, что все в порядке, что они стали сильнее, то скорее прикрывают уродливой рубцовой тканью раны души.

– Лиловый? – запнулся Вкитор. – Да. Он и правда всегда носил фиолетовое одеяние. Он и оставил Бастион. Как будто в шутку, как издевку. Мол, правь, все равно мир скоро рухнет. А потом ушел.

Рехи удивился: когда лиловый жрец научился издеваться? Неужели его настолько изменила потеря любимой? Потеря всего. Хотя и Ларта именно это изменило. Вновь сердце сжалось, заколотилось, разнося боль по перетянутым веревками ребрам. Тело, слишком много тела, которое не желало бесславно погибать. Рехи помотал головой, чтобы не терять нить разговора:

– Куда ушел?

– Убивать Двенадцатого, – спокойно отозвался Вкитор.

«Понятно. Набить морду Двенадцатому. Это что, желание каждого нового Стража? И там лиловый сдох. А Двенадцатый разрешил Вкитору править во имя черных линий и своего безумия», – свел воедино разрозненные факты Рехи, но что-то не сходилось. Он не понимал, в чем подвох.

– Я всего лишь хотел защитить Саата, – забормотал уже сам с собой Вкитор. – Всегда его защищал… Но мой мальчик однажды погиб. Под ним провалился каменный пол от очередного землетрясения.

Рехи позабыл о боли, о страхе, о завязанном узлом желудке. Изумление от услышанного посеяло сомнения, не сошли ли они оба с ума за короткое время висения на стене. Или длинное… в темноте время никуда не шло, а вращалось по кругу.

– Что значит погиб? А со жвалами тогда кто? – воскликнул Рехи, подняв вслед за своим голосом целую волну охов. Незримые пленники-оболочки забеспокоились, даже не понимая сути разговора. Вкитор же издал нечленораздельный набор звуков, означающий замешательство, как у вора, пойманного при краже. Похоже, он невольно выдал свою страшную тайну.

– Ну, что замолчал? Что нам перед смертью-то обоим? – насел на него Рехи. – Расскажи все.

Вкитор немного помолчал, но вскоре ответил, срываясь на беспомощный плач загнанного в ловушку брошенного старика:

– Он. Это он. Воскресший. Я слишком любил его. Как же я его любил! И люблю до сих пор! Я не мог смириться с его смертью. Ведь ему было всего девять, а я двести пятьдесят лет не ведал настоящей любви, не понимал, что значит о ком-то заботиться. И вот на склоне моего долго срока познал великую радость. Но лишь для того, чтобы злой рок отнял у меня единственного, кем я дорожил. Нет, я не мог смириться с этим!

Пещеру чудовища огласил отчаянный возглас человеческой скорби, отчего вновь на разные голоса потянулась песнь принесенных на убой.

– А монстр с пастью и щупальцами лучше? – прорычал с омерзением Рехи.

– Когда он ест мертвых, то может возвращать свой человеческий облик, – оправдывался Вкитор. – От такой трапезы его сила возрастает.

– И как ты его воскресил? Что пошло не так?

– С помощью линий. Я «выткал» заново его жизнь, нарушив все законы мироздания. Но с того дня Саат стал вот таким… Не сразу, но в шестнадцать он впервые предстал в облике чудовища. И обвинил меня в этом. Признаю, ко мне вернулся какой-то другой человек. Дитя черных линий в облике моего сына, – Голос Вкитора дрогнул, но тут же подернулся неподдельной нежностью. – Но нет, он все еще мой сын.

– Так чего же ты тогда здесь висишь, раз он твой сын? – пренебрежительно ответил Рехи. Теперь разговор не отвлекал его от ужаса ожидания, а лишь глубже низвергал в глубины отчаяния. Не верилось, что из любви возможно сотворить нечто подобное. Но и Вкитор, и лиловый жрец доказали, что порой любовь более разрушительна, чем ненависть.

– Как он страдал! Как мучился, понимая, во что превратился, – стенал Вкитор, снова говоря лишь с самим собой. – Чтобы утешить его, я передал ему власть. А он… выпил из меня силу. И с тех пор в нем крепнет идея, что он и есть бог нашего мира. Что ж, мне легче в это поверить, чем в неправильность воскрешенья собственного сына.

– Ты создал монстра! Значит, нельзя воскрешать мертвых! Нельзя! – не выдержав, закричал Рехи.

– А что бы ты сделал на моем месте? – отчеканил с осуждением Вкитор.

Рехи остолбенел, живо представив Натта, и холод объял его. Сердце пропускало удары и разрывало грудную клетку. Что он бы сделал? Что угодно! Все! Законы мироздания не так важны, когда речь идет о жизни самых близких и самых родных. Неужели любовь действительно большее зло, чем ненависть? Но без нее не остается ничего, кроме ненависти и разрушений. Рехи терялся в противоречиях, сожалея, что теперь подобные вопросы посещают его простецкую голову пустынного эльфа, которая раньше не думала ни о чем, кроме еды и удовольствия.

Рехи обвис в коконе липких пут. Вкитор больше не отзывался, возможно, потерял сознание или совсем умер. Судя по хриплому голосу, он уже давно страдал от жажды. Если уж Саат не пожалел собственного отца, значит, у дикого эльфа-пленника не оставалось ни шанса. Верховный жрец ничего не знал о милосердии. Откуда бы? Дитя черных линий…

Черные, белые – не они определяют поступки людей, это поступки людей определяют их цвет. Здесь всё пронизали непроницаемо-темные лианы. И среди них не теплилось ни лучика света, ни капли надежды.

Ночь среди трупов и полутрупов тянулась бесконечно долго. Рехи боялся, что уже ослеп, не дождавшись рассвета. Он ведь не знал, из чего состоял тот дым в тайном ходе. Может быть, из какой-то отравы. Но нет, просто вокруг все чернело от гнили и спекшейся крови. И он задыхался в этой неподвижной круговерти, утопая, как в зыбучих песках. Холод смешивался с приступами жара. Несколько раз его вывернуло желчью прямо на грудь, потому что наклониться не позволяли путы. Рехи ненавидел это бунтующее тело. Образы и мысли постепенно меркли, он не ощущал такого отчаяния даже после урагана, даже в день свержения Ларта. Его поймали в двух шагах от свободы и заперли в тесном коконе черных линий и собственных размышлений.

Разговор с Вкитором окончательно раздавил, доказал, что создания нового