Монтаньяры - Николай Николаевич Молчанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кутон гильотинирован первым, Робеспьер — предпоследним. Палач предварительно грубо сорвал с его лица повязку (как будто казни недостаточно!). Страшная боль вырвала из горла Максимилиана чудовищный вопль. Все произошло быстро. Только два дня прошло, как Робеспьер сказал: «Я завещаю им ужасную правду и смерть!»
Глава X ПОСЛЕДНИЕ МОНТАНЬЯРЫ
РЕВОЛЮЦИЯ ИЛИ РЕАКЦИЯ?Убийство Марата вызвало взрыв народной любви к Другу народа. Гибель Дантона ужаснула патриотов. Многочисленные друзья оплакивали его. Даже противники трибуна считали, что ушел единственный деятель, способный вывести революцию из тупика. Напротив, казнь Робеспьера встретили с ликованием или с явным чувством облегчения. Он умер одиноким, каким, собственно, и был всегда. Самые близкие люди теперь изображали себя его врагами. Художник Давид еще вечером 8 термидора пылко провозгласил в Якобинском клубе готовность погибнуть вместе с Робеспьером. Но он сразу же отрекся от Неподкупного и 9 термидора даже не явился на заседание Конвента. Сестра Робеспьера Шарлотта попала в тюрьму. Но она быстро получила свободу, подтвердив, что ее брат готовил чудовищный заговор. Так она заслужила специальную пенсию.
Само имя Робеспьера подвергается поношению. Поскольку он действительно оказался узурпатором, охотно верили любой вздорной выдумке о нем, например, о его «планах» женитьбы на дочери Людовика XVI, заключенной в башне Тампль. Сочинили такую эпитафию для его надгробия: «Прохожий, кто бы ты ни был, не печалься над моей судьбой. Ты был бы мертв, когда бы я был живой». Ни этой, ни другой эпитафии не потребовалось. У Неподкупного, как, впрочем, и у других погибших монтаньяров, не будет могилы. Обезглавленные тела всех казненных 10 термидора сбросили в общую яму на кладбище «Эрранси» и засыпали негашеной известью…
Смерть Робеспьера особенно обрадовала санкюлотов, то есть народ, который он почти обожествлял! Вожаки парижской бедноты теперь откровенно высказывали все, что о нем думали. Случайно уцелевший лидер «бешеных» Варле видел в диктатуре Неподкупного «правительство уничтожения нации, социальное чудовище, шедевр макиавеллизма». Гракх Бабеф писал о «Максимилиане злобном», как о воплощении контрреволюции, обвинял Конвент в излишней снисходительности к террористам.
Нетерпеливо торжествовавшие предводители парижской черни вообразили, что 9 термидора произошла «революция». Они объединились в Электоральный клуб, заседавший в Епископате или в секции Музея, и торжествовали победу. В гибели Робеспьера они видели справедливое возмездие, отмщение за казни своих вождей Эбера, Шометта, кордельеров. Сначала никто не сомневался, что революция справедливо покарала того, кто не только не отменил злодейский закон Лe Шапелье против рабочих, но дополнил его жестокими преследованиями зачинщиков рабочих выступлений, кто накануне 9 термидора установил ненавистный максимум на зарплату. Как можно было сомневаться в том, что произошла новая революция, если прах Марата теперь наконец торжественно поместили в Пантеон, чему так противился Робеспьер!
То было жестокое недоразумение, двусмысленность, иллюзия, рассеявшаяся вскоре как дым. Странным казалось прежде всего то, что радость санкюлотов непонятным образом разделяли богачи. А Париж «порядочных людей» поистине ликовал. Суровость нравов, строгость добродетели, насаждавшаяся Робеспьером, сменилась бесшабашным разгулом небывалого праздника. Повсюду танцевали, открылись десятки бальных залов. Мрачная атмосфера террора уступила место веселому легкомыслию. Память о терроре использовали лишь для придания веселью особой остроты, пикантности. Балы устраивали в бывших тюрьмах, на кладбищах. Кому-то пришла в голову идея проведения балов жертв. Здесь веселились либо те, кто лишь случайно избежал гильотины, либо родственники погибших. Очень модно стало являться на такие балы с коротко остриженными сзади волосами, с красными шнурками на шее, изображая жертву гильотины. Теперь они окружены почетом. В самом деле, слишком много среди них оказалось не столько явных врагов Революции, сколько людей не только невиновных, но знаменитых и уважаемых. Но чаще всего на гильотину отправляли безвестных, незаметных, случайно оказавшихся «подозрительными».
Казнь Робеспьера объединила всех — санкюлотов, буржуазию, бывших аристократов. Объединила случайно, на краткие мгновения общим чувством избавления от тяготевшего над всеми страха, от необъяснимого после побед террора. Впрочем, несчастье Робеспьера состояло в том, что он сам выдал тайный смысл массовых казней, когда объявил 26 мая 1794 года, что «во Франции существуют два народа», один из которых, «это масса граждан, чистых, простых», другой — «сброд честолюбцев и интриганов», которые «захватывают трибуны, а часто и общественные должности». Эта «бесстыдная раса», то есть все общественно активные люди не имеют права на существование. То был план массового уничтожения передовой части нации. Для этого потребовался и чудовищный Прериальский закон.
Тогда и проснулось общечеловеческое чувство самосохранения, оказавшееся сильнее всех сословных, имущественных, социальных различий.
Когда Робеспьер говорил о «бесстыдной расе», то речь шла о той самой социальной группе, которая в последующем будет называться интеллигенцией. Ненависть к этим людям Неподкупный декларировал с особой яростью. Ученые, вообще образованные люди, артисты, писатели, поэты, по мнению Робеспьера, должны быть уничтожены. Здесь истоки традиции, которая станет признаком тоталитарных диктатур будущего. Именно по поводу казненного гениального химика Лавуазье была произнесена легендарная фраза: «Революция не нуждается в ученых».
В нетерпеливом устремлении к личной власти Робеспьер забыл, что «бесстыдная раса» образованных людей играла главные роли в новых республиканских учреждениях, в революционных обществах и клубах. После 9 термидора, когда немедленно возрождается свобода печати, множество новых газет дают выход накопившейся ненависти к диктаторской власти, к забвению принципов Декларации прав и общественных идеалов философии Просвещения. Часто писали о возвращении к духу и принципам 1789 года. К идеалу конституционной монархии? Очень скоро пошли и дальше, появились откровенно роялистские газеты, едва скрывавшие ностальгию по Старому порядку.
Тогда-то впервые в политическом лексиконе замелькало слово «реакция». Правда, оно существовало
