Нью-Йорк - Эдвард Резерфорд

– Пии-бди, – упрямо повторила мать.

Чарли смешил этот обычай американских «старых денег», отчасти перенятый у англичан, расставлять словесные ловушки для непосвященных в светские тонкости лиц. «Старые деньги» произносили некоторые имена на особый манер, тем самым осторожно отмежевываясь от остальных. Были и другие слова. Так, традиционный мужской вечерний костюм на современном языке именовался смокингом. Американский средний класс говорил «смокинг». «Старые деньги» предпочитали «обеденный пиджак».

– Между прочим, – негромко сказала мать, – я слышала, что в Гротон приняли чернокожего мальчика.

– Было дело, – кивнул Чарли. – Пару лет назад. И правильно сделали.

– Спасибо хоть не еврея, – буркнула мать.

Чарли покачал головой. Иногда ее просто не следовало слушать.

Когда они вышли из ресторана, Горэм увидел на углу прелестный двухколесный прогулочный экипаж и попросил прокатиться. Чарли глянул на мать, она кивнула.

– Почему бы и нет? – сказал Чарли.

Они отлично проехались. Сначала – по Пятой авеню. Мать была в своем репертуаре. Проезжая мимо роскошного универмага «Бергдорф», она пояснила Горэму:

– Здесь стоял особняк Вандербилтов.

Через пару минут, когда они приблизились к фасаду собора Святого Патрика в стиле высокой готики, она печально произнесла:

– Здесь всюду были частные дома, а теперь только церкви и магазины.

Но Чарли осознал, что в действительности они подъезжали к подлинному, духовному центру Мидтауна. И это был не собор при всей его значимости. Нет, духовный центр Манхэттена располагался через улицу, прямо напротив собора.

В его памяти навсегда отпечатались нескончаемые тридцатые и последующие годы, когда при взгляде на Манхэттен первой бросалась в глаза огромная башня Эмпайр-стейт-билдинга, повелевавшая небесами. Великий символ – но чего? Краха. Восемьдесят восемь этажей офисов – недопустимая роскошь. В конечном счете их арендовали, но в годы Депрессии здание называли Эмпти-стейт-билдинг[80]. И впору было решить, что в такое лихое время никто не рискнет строить новые офисные здания.

Но так подумал бы человек, не знакомый как с Нью-Йорком, так и с Рокфеллерами.

Перед самой катастрофой 1929 года Джон Д. Рокфеллер-младший арендовал двадцать акров земли на западной стороне Пятой авеню под строительство офисных зданий в стиле ар-деко и оперного театра. После же катастрофы от театра пришлось отказаться, но это не удержало Рокфеллера от воплощения в жизнь остального. Богатейшая на свете семья в одиночку возвела не одну, а четырнадцать офисных башен с садами на крышах и центральной площадкой, явив миру прекраснейший в городе образец уличной застройки. Чудесный центральный двор служил открытым рестораном летом и небольшим катком – зимой. Однажды в декабре, когда зданию исполнилось без малого десять лет, строительные рабочие установили там рождественское дерево.

Рокфеллеровский центр явился триумфом. Он был велик, красив и шикарен. Его создали ньюйоркцы, не терпевшие слова «нет». Их не согнула даже Депрессия. Вот оно, подумал Чарли. Вот суть Нью-Йорка. Иммигранты прибыли сюда без гроша, но своего добились. Бог свидетель, первый Астор явился почти ни с чем. Такова была традиция, восходившая к просмоленным, суровым капитанам с Восточного побережья и колонистам, потомками которых были он и его сын. Рокфеллер был титаном, как Пирпонт Морган и президент Рузвельт – королями мира, и все как один проникнутые духом Нью-Йорка.

– Это Рокфеллеровский центр, – сказал он сыну. – Его строили во время самой Депрессии, потому что у Рокфеллера были деньги и железные нервы. Правда, красивый?

– Да, – отозвался Горэм.

– Ньюйоркца не сломить, Горэм, потому что он если и упадет, то сразу встает. Не забывай об этом.

– Хорошо, пап, – ответил малыш.

Они прокатились по Шестой авеню и обратно через Центральный парк. И правда, удовольствие – не передать. Но когда они вернулись в исходную точку, Чарли не мог не отметить несокрушимую истину: они прокатились в двухколесном экипаже, словно туристы. Вечером он ведет Горэма на спектакль – отчасти тоже как туриста. А завтра отвезет его обратно на Стейтен-Айленд.

Тут его сын подал голос:

– Пап!

– Что, Горэм?

– Хочу жить здесь, когда вырасту.

– Ну что же, я надеюсь, так и будет.

Мальчонка нахмурился и серьезно посмотрел на отца, как будто его плохо поняли.

– Нет, папа, – тихо возразил он, – я так и сделаю.

Чарли пришел в галерею заранее, но Сара Адлер уже была там.

Галерея Бетти Парсонс находилась на Пятьдесят пятой улице. Она открылась только в 1946 году, но уже прославилась. Отчасти это, несомненно, было заслугой Бетти. Родившаяся в семье «старых денег», она пошла предначертанной стезей, рано и удачно вышла замуж. Но потом взбунтовалась. Уехала в Париж и зажила домом с другой женщиной. В тридцатых годах она перебралась в Голливуд и сдружилась с Гретой Гарбо. Наконец она основала галерею в Нью-Йорке, будучи и сама художницей.

А для любителей современного искусства Нью-Йорк пятидесятых годов был кладезем.

Американские художественные школы существовали и раньше: Школа реки Гудзон в XIX веке, явившая замечательные пейзажи, на которых были запечатлены долина Гудзона, Ниагара и Запад, американские импрессионисты, которые до возвращения на родину часто собирались во Франции в Живерни, где жил и работал Моне. Но как бы они ни были хороши, нельзя сказать, что они произнесли новое слово в живописи. И в самом деле, все современное абстрактное искусство, начиная с кубизма, принадлежало Европе.

До сих пор. И вдруг на подмостки Нью-Йорка вырвалась толпа художников с огромным количеством смелых абстрактных полотен, которые не были похожи ни на что существовавшее прежде. Джексон Поллок, Хедда Штерн, Барнетт Ньюман, Мазервелл, де Кунинг, Ротко – их часто называли «рассерженными». Само направление стало известно как абстрактный экспрессионизм.

Современная Америка обзавелась собственным искусством. И его центром была маленькая неутомимая леди, рожденная для частных нью-йоркских школ и летних месяцев в Ньюпорте, но сделавшая выбор в пользу самых смелых живописцев своей эпохи: Бетти Парсонс. И конечно, ее галерея.

Выставка была коллективной. Пришли и Мазервелл, и Элен Франкенталер, и Джексон Поллок. С последним Чарли познакомил Сару. Затем они осмотрели сами работы.

Коллекция подобралась великолепная. Одно полотно Поллока им особенно понравилось – густая мешанина коричневых, белых и серых цветов.

– Как будто он катался по холсту на велосипеде, – шепнула Сара.

– Может быть, так оно и было, – усмехнулся Чарли.

Тем не менее ему казалось, что в этом явном и, как всегда, произвольном смешении красок, в этом буйстве абстрактных цветов присутствуют подсознательные повторы и сложные ритмы, которые заряжают картину неимоверной силой.

– Кое-кто считает его жуликом, – сказал Чарли, – но мне сдается, что он гений.

Был неплохой Мазервелл, работа из серии «Элегия об Испанской республике» – огромные черные иероглифические символы и вертикальные полосы на белом холсте.

– Как будто резонирует, – заметила Сара. – Словно восточная мантра. Вы понимаете, о чем это?

– Да, – кивнул Чарли, – понимаю.

«Забавно, – подумал он, – что при подлинном единении душ теряет всякое значение, кто старше или вдвое моложе». Он мысленно улыбнулся. Деньги и власть считались сильнейшими афродизиаками, но ему показалось, что общность воображения была нисколько не хуже, а эффект длился дольше.

Оба увидели знакомых и разошлись поговорить. Он перебросился парой слов с Бетти Парсонс.

Ему нравилась Бетти. Проникаясь ее отвагой и взирая с высоты своего роста на изящное лицо уроженки Новой Англии, с небольшой квадратной челюстью и широким лбом, он чуть не поцеловал ее; впрочем, она могла бы этого не одобрить.

Час спустя, оглядевшись, Чарли обнаружил, что Сара погружена в беседу с какими-то сверстниками. Он вздохнул про себя и решил уйти, но сначала подошел попрощаться.

– Идете домой? – огорченно спросила она.

– Разве что вы проголодались, но вас ждут друзья.

– Я бы поела, – сказала Сара. – Вы готовы?

Они остановились на ресторане «Сарди». Было еще рано, задолго до того, как нахлынет толпа театралов. Им даже не пришлось ждать столика. Чарли всегда нравилось театральное убранство этого места, где стены были украшены карикатурными портретами актеров. Сюда приезжали и из пригородов, потому что «Сарди» слыл знаменитым местом, но все равно было весело.

Они заказали стейки и красное вино, вскоре понадобилась и вторая бутылка. О выставке не говорили. Чарли рассказал, как гулял с сыном, после чего беседа переключилась на город в тридцатые годы. Он поделился своим мнением о Рокфеллере с Рузвельтом и потомственном духе Нью-Йорка.