Приговор - Отохико Кага

Таки ещё ожесточённее задымил сигаретой.

3

…Окно находится с западной стороны, и после обеда в камеру заглядывает солнце. В это время оно как раз переползает через узкую длинную щель между выступающим бетонным козырьком и крышей противоположного корпуса. Это продолжается около двух часов, но, во-первых, почти весь солнечный свет поглощается растущей во внутреннем дворике гималайской криптомерией, во-вторых, путь ему преграждает матовое стекло с решёткой, так что в камеру попадает лишь та ничтожная его часть, которой удаётся просочиться сквозь прозрачную полоску стекла в верхней части окна. Но какое-никакое, а всё же настоящее солнце, и Какиути пристраивается прямо перед продолговатым солнечным пятном, по диагонали пересекающим стену. Когда-то он написал такое пятистишие: «Читая Библию, / Подниму глаза к светлому / Солнечному пятну. / Вдруг распадутся решётки, / Ворвётся в камеру ветер». Тогда солнечные лучи проникали в его камеру только в начале зимы, и, следя за движением солнца, он с особой остротой ощущал, как бежит время, как всё ближе подступает смерть. На тыльной стороне руки колышутся тени от мохнатых лап криптомерии, он обмакивает кисточку в пузырёк с клеем и проводит ею по краю одного из лежащих перед ним листков бумаги, потом быстро, не давая клею высохнуть, перегибает его так, чтобы получился конверт. Руки, давно привыкшие к этой работе, движутся автоматически. Из-за того, что Какиути часами сидит в одной позе, у него болят плечи и поясница, но в последнее время он почти перестал читать, так и сидит, не разгибаясь, с утра до вечера. Старший надзиратель Таянаги постоянно выговаривает ему за это: «Смотри не надорвись! Ты что, задумал разбогатеть и накупить себе кучу книг?» Но ему уже ничего такого и не хочется. К тому же, даже если работать не покладая рук, за месяц можно скопить тысячи три, не больше, что на них купишь — пару книжек. Просто когда работаешь целыми днями, время летит незаметно, глядишь, а смерть тут как тут, и никаких хлопот. Но попробуй скажи — я работаю, чтобы поскорее умереть, — тот же добропорядочный Таянаги наверняка опешит. Правда, моментально возьмёт себя в руки и — надо же как-то отреагировать — станет вздыхать и сокрушаться — мол, что ты несёшь, ты христианин, должен проявлять смирение… Стирая влажной тряпкой выступивший по краям готовых конвертов клей, Какиути бормочет: «А я христианин?..» Он хорошо — словно это было вчера — помнит день, когда принял крещение. Погода выдалась по-февральски мрачная — того и гляди пойдёт снег. Два пастора в присутствии начальника воспитательной службы совершили над ним этот обряд в темноватой комнате для духовных занятий. Были прочитаны 199-й гимн, Евангелие от Иоанна, Послание к Римлянам и начало 11-й главы Послания к Евреям — «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом…» Нельзя сказать, чтобы после этого, чисто формального, обряда в нём произошли какие-то перемены, куда больше повлияли на него предшествующие дни, долгие и мучительные, наполненные молитвами… Какиути добавляет в клей воды и растирает его бамбуковой лопаточкой, чтобы получилась однородная масса, потом сбрасывает туда же лежащие на краю блюдца засохшие комки и принимается тщательно всё перемешивать, вспоминая тот день, когда он с утра до вечера сидел неподвижно с закрытыми глазами и молился. Он начал тогда молиться в уверенности — уж сегодня-то я непременно чего-нибудь вымолю, — просидел весь день, не меняя позы, не принимая пищи, когда же стемнело, пришёл в такое отчаяние, что едва не заплакал — и тут-то как раз ему наконец и было ниспослано откровение. Всё ещё не веря, что это случилось именно с ним, он смотрел в окно на диковинный город, залитый кровью, сочившейся из ледяной глыбы солнца, и повторял про себя слова, звучавшие в душе светлой музыкой… Внезапно вверх по позвоночнику пополз холод. Прекратив работу, Какиути принимается ходить по камере, чтобы немного согреться. Да нет, в камере тепло, а холодно ему стало от воспоминаний, до сих пор таившихся где-то в глубине души и вдруг оживших. В тот день он так долго молился, что тело утратило чувствительность, только в душе теплился огонь, и он всё взывал и взывал к Богу, надеясь, что этот огонь разгорится и запылает ярким пламенем… Да, а теперь огонь в его душе погас, она холодна, как давно остывшая зола. «Наверное, я перестал быть христианином», — проговорил он и усмехнулся — таким жалким показался ему собственный голос. Кусумото Такэо, который сидит в соседней камере, — католик, а я — протестант, но почему-то мне кажется, что он ближе меня к Богу. В последнее время я совсем не общаюсь с пастором, на свидания ко мне тоже никто не приходит, а Кусумото регулярно получает наставления от своего патера, к тому же каждую неделю его навещает мать, которая одной с ним веры, поэтому у него куда больше возможностей приобщиться к Богу. И тем не менее его поразило, когда я заговорил о том, что надо нанести смерти встречный удар, более того, он, кажется, боится смерти… Как это понимать? Он слишком всё усложняет по его мнению, и Иисус боялся смерти, взывая к Богу в Гефсиманском саду… Надо постараться нанести смерти встречный удар, захватить инициативу в свои руки… Какиути попробовал подумать о смерти — нет, не страшно, по крайней мере, никакого ужаса он не испытывает. Тяжело только тому, кто цепляется за жизнь. А что касается откровения… В тот день его вдруг осенило, что он давно умер, ну что-то вроде этого. И точно, я мертвец, в данный момент по камере расхаживает мой хладный труп. Какиути вплотную подходит к окну и подставляет ладони под проникающую в камеру тёплую струю ветра, как будто прикладывает к печке… Но ощущение внутреннего холода остаётся, пожалуй, даже усиливается. Значит, трупное окоченение распространилось по всему телу. Ветер приносит в камеру городской шум: человеческие голоса, воробьиное чириканье и рёв машин с ближайшей скоростной магистрали. Где-то рядом вдруг захохотал Андо, наверное, Тамэдзиро отпустил очередную скабрёзную шутку, тихонько переговариваются о чём-то Коно и Карасава. Катакири и Кусумото молчат, из расположенных в конце нулевой зоны камер для отбывающих пожизненное заключение доносятся смех и оживлённые голоса — ни дать ни взять школьники на экскурсии. В городе, наверное, совсем уже весна, но Какиути и в голову не приходит залезть на стол и попытаться выглянуть в окно, ему совершенно неинтересно, что происходит за пределами камеры, да и что там можно увидеть нового? Всё тот же привычный антураж — тюремные корпуса, торговый квартал, бетонные стены, от одной мысли о которых делается тошно… Пожалуй, он не прочь взглянуть на облака, но сегодня их наверняка нет, слишком ясно… На четверых заключённых, уведённых со спортплощадки, наложили соответствующие взыскания: на Тамэдзиро Фунамото за попытку к бегству — пятнадцать суток дисциплинарной изоляции с лишением права переписки, на Сюкити Андо за непристойные действия — десять дней дисциплинарной изоляции, Кэну Катакири за неподчинение приказу и за попытку установления голосовой связи объявили строгий выговор. Дисциплинарная изоляция предполагает водворение в штрафной изолятор, для чего необходимо медицинское заключение о состоянии здоровья, а в субботу во второй половине дня получить его невозможно, поэтому исполнение взыскания отложено до понедельника. Не совсем понятна история с Симпэем Коно: его поведение было квалифицировано как хулиганские действия и неповиновение приказу, но никакого взыскания на него не наложили, а вернули в камеру, о чём он тут же возмущённо поведал Карасаве.

— Не понимаю, чего добиваются эти мерзавцы, что они замышляют, проявляя такую дискриминацию и неравноправие? Почему они не желают применять ко мне никаких санкций, несмотря на то, что я нарушал общественный порядок, тишину и спокойствие?

— Но ты ведь так и не ударил Нихэя, — ответил Карасава.

— Но послушай, товарищ, я ведь уже поднял руку, то есть имел твёрдое намерение его ударить. А значит, оказал открытое неповиновение, да ещё и прибегнул к насильственным действиям.

— Но я же тебе говорил, очевидно, есть какая-то, неведомая нам, причина, по которой они не хотят с тобой связываться.

— Может, они меня боятся?

— Не стоит недооценивать противника. Скоро сюда поступят арестованные участники пикета, к которым будет предъявлен иск. Наверное, эти сволочи решили до поры до времени тебя не трогать, а понаблюдать за тобой, одновременно собирая информацию. Обычные их штучки. Будь осторожен! Все твои слова и действия будут браться на заметку.

— Это каким же образом?

— А стукачи на что?

— Ах да, этот говнюк Тамэ!

Карасава не ответил, но тут же послышался голос чутко прислушивавшегося к их разговору Фунамото:

— Ну конечно, кто же может быть у нас стукачом? Только Тамэ!

Завязалась обычная перебранка между Коно и Фунамото, первый злился, второй насмешничал. Карасава пытался их урезонить, время от времени в их перепалку вклинивалось «ха-ха-ха» Андо. А сейчас Фунамото обсуждает с Андо турецкие бани, эта двоица вечно нарушает дисциплину, поддерживая между камерами «голосовую связь». Наверняка они не уймутся и после того, как в понедельник их водворят в изоляторы. Впрочем, тут, несомненно, имеет место упущение со стороны тюремного начальства: зачем было размещать дисциплинарные изоляторы, в которых предписывается хранить полное молчание, тут же, в нулевой зоне? Какиути надул щёки и подвигал туда-сюда языком: у него с детства сложилось убеждение, что таким образом можно определить, каков воздух на вкус. Сегодня вкус цветочный, кисло-сладкий, вкус весны. Вдруг у него перед глазами возник, заполнив всё поле зрения, весенний пейзаж. Весеннее Синано, его родной край. Родился он в деревушке, которая находится в узкой расщелине неподалёку от города У., с севера её теснят горы, с востока и запада прикрывают невысокие холмы. Зима там тянется очень долго, весна приходит только в начале мая, и тогда разом зацветают персики, вишни, абрикосы и яблони, воздух становится кисло-сладким, напоённым ароматом цветущих яблонь. Была там одна яблоня, которая ветвится прямо от корней, местная детвора облюбовала её для своих игр — очень уж удобно было карабкаться вверх по стволу. Правда, это было запрещено — дети могли повредить дерево, но, как известно, запретный плод сладок: так чудесно было устроиться где-нибудь в развилке и сквозь белые цветы и яркую листву смотреть на облака, любоваться нежно-розовыми от цветущих абрикосов холмами, слушать звонкое щебетанье трясогузок и синиц, впивать кисло-сладкий весенний воздух… В один из таких дней старший брат Кэн, он тогда учился в первом классе начальной школы, сообщил, что во флигельке поселились токийцы. Флигельком называлась крошечная ветхая лачуга, в которой когда-то вроде бы жил дед, — она стояла чуть дальше по склону, к ней вела тропинка между сараем и уборной. Во флигельке жили разные люди: в войну его занимала старушка, учительница местной школы, потом на некоторое время там поселился пьяница-дровосек с семьёй. Какиути побежал вслед за братом вниз по тропинке; был ясный полдень, песок переливался и сверкал под солнцем, прямо в это сверканье из домика выскочила девочка примерно одного с ним возраста: у неё были длинные ресницы и чёрные глаза, она смерила их пренебрежительным взглядом и показала им язык. Это так его удивило, что он застыл на месте — ещё бы, он ведь был уверен, что все девчонки на свете такие же, как в их деревне, — застенчивые и робкие. Но Кэн не растерялся, он совершенно спокойно показал девчонке язык и скорчил такую злобную рожу, что она убежала в дом и вернулась, таща за руку мать. Как выглядела эта мать и во что была одета, Какиути не помнил, кажется, довольно молодая, лет двадцати с небольшим, девочку же звали Асако, и у неё не было отца. Это его удивило, но, как всякий ребёнок, он не особенно на этом сосредотачивался, тем более что у него у самого отец погиб на войне… Эта семья, скорее всего, переехала в глухую провинцию, спасаясь от послевоенных трудностей: в Токио было совсем туго с продовольствием. Они сразу подружились — Кэн, он и Асако. В жаркие летние дни втроём уходили в лес ловить цикад. Когда Асако, затаив дыхание, поднимала сачок — длинный бамбуковый шест с маленьким тряпочным мешочком на конце, — Кэн резко ударял ногой по стволу дерева и цикады разлетались. Асако сердилась, но почему-то всегда накидывалась не на Кэна, а на него. Возможно, проказливого Кэна, который был к тому же старше, она побаивалась, вот и предпочитала отыгрываться на безропотном малыше. Он всегда пугался и убегал, а она бросалась вдогонку. Они бежали по холму через яблоневый сад, она настигала его под цветущими персиками и нещадно лупила, он вопил, шест отскакивал от его спины и в конце концов ломался, он ревел, она с грозным видом стояла рядом, а Кэн покатывался со смеху. Иногда Кэн и Асако, сговорившись, мучили его вместе — Асако была принцессой, Кэн — принцем, а он — злодеем, который, как положено, получал по заслугам: ему связывали за спиной руки и волокли, поочерёдно стегая прутьями. Но он не обижался на Асако, ему так нравились её слипшиеся от пота ресницы и оскаленные неровные зубки, он бы согласился на что угодно, только бы она играла с ним. Однажды — скорее всего, это было в начале осени, потому что повсюду стрекотали сверчки, — он позвал Асако играть и они залезли на чердак. Впрочем, какой там чердак, скорее небольшой дощатый настил под обычной для деревенского дома высокой крышей, где хранили всякий хлам, забираясь туда по приставной лестнице. С чердака они посмотрели вниз: комната с земляным полом и очаг казались далёкими и совсем крошечными. Асако, хотя инициатива залезть на чердак исходила именно от неё, вдруг испугалась и, заревев, заявила, что хочет домой. Тогда он молча откинул лестницу, так что спуститься стало невозможно. Пришёл из школы Кэн, потом и старшие сёстры. Пока они искали их, вернулись обе матери, работавшие подённо в дорожно-ремонтной бригаде, и поднялся страшный переполох. Когда мимо проходил поезд, мать Асако вдруг выскочила на улицу. Когда она вернулась, по лицу её градом катился пот. Видя, как она мечется по дому, Асако хотела было подать голос, но он её остановил. Они сидели между вязанками соломы и, затаив дыхание, ждали, чем всё кончится. Он радовался, что им удалось спрятаться вот так, вдвоём, его забавляло, что все перепугались, особенно Кэн, который был как в воду опущенный, и он улыбнулся Асако. В том, нижнем, мире, она всегда тиранила его, а здесь неожиданно превратилась в послушную маленькую девочку, которая отвечала на его улыбку, он пьянел от её сладкого дыхания. Здесь они с Асако были друзьями не разлей вода, она забыла о своих деспотических замашках и готова была подчиняться ему во всём. Раньше, когда они ссорились, всегда вмешивался Кэн, когда же тому приходила охота помучить младшего братца, Асако охотно поддерживала его, но стоило им остаться вдвоём, как она стала совсем другой — нежной и ласковой. Какие странные существа девчонки — подумалось ему. Странным было уже то, что Асако дружила только с ним и Кэном, хотя в таком возрасте мальчики обычно дружат с мальчиками, а девочки — с девочками. Уже значительно позже мать рассказала ему, в чём было дело: оказывается, отец Асако совершил что-то дурное и сидел в тюрьме, поэтому остальные родители запрещали детям водиться с ней, только их мать смотрела на это сквозь пальцы, да и разве могла она пренебрежительно относиться к своим жильцам? Как-никак сдача флигелька приносила неплохой доход. Близилась весна, он уже предвкушал, как вместе с Асако станет ходить в школу, но вдруг она с матерью уехала в Токио. Приехал грузовик, стали выносить и грузить вещи, не успел он опомниться, как появилась жилица вместе с Асако, и, пока взрослые прощались и кланялись, дети мрачно косились друг на друга: оба прекрасно понимали, что разревутся, стоит сказать хоть слово. Когда потом он зашёл в флигелёк и увидел пустые комнаты, сердце его сжалось от тоски, он понял, что всё кончилось, она больше никогда не вернётся. На самом-то деле через восемнадцать лет они снова встретились, поэтому в тот день кончилось только его детство, единственный счастливый период в его жизни. Прошло восемнадцать лет. Нобору Какиути работал плотником в Токио. Однажды во время праздника Бон он приехал домой и, роясь в коробке, куда складывали старые письма, обнаружил новогоднюю открытку, подписанную женщиной, которую звали так же, как мать Асако. Правда, фамилия была другая, но ведь она могла снова выйти замуж. На открытке был указан адрес — Йокогама. Невольно вспомнив детские годы, он переписал адрес в свою записную книжку и в том же году, отсылая новогодние открытки, отправил одну на адрес матери Асако. Это было ни к чему не обязывающее новогоднее поздравление, но она откликнулась — у матери Асако тоже сохранились приятные воспоминания о годах, проведённых в Синано. Она интересовалась, чем он занимается, и в конце приписала, что, если он вдруг окажется в Йокогаме, она будет рада его видеть. Какиути ответил ей длинным письмом, в котором написал, что тяжёлое материальное положение семьи не позволило ему поступить в лицей, он стал подмастерьем, учился сначала столярному и плотницкому, а потом строительному делу и в настоящее время самостоятельно зарабатывает себе на жизнь, что, в отличие от своих напарников, живёт не в общежитии, а снимает квартиру, что готовится к экзамену на звание строителя второго разряда… Тут он испугался, что она может счесть это бахвальством, и приписал ещё, что хоть он и плотник, но плотницкое ремесло ему не по душе, поэтому, работая днём на строительстве, по вечерам он занимается, стараясь возместить недостаток образования, заочно изучает электротехнику и архитектуру и в будущем планирует стать инженером-проектировщиком, что в Токио у него нет друзей, он чувствует себя одиноким и часто (несколько раз год) ездит на родину. Примерно через неделю он получил новое письмо и был немало удивлён, увидев, что оно от Асако, раньше он никогда не получал писем от девушек. «Мой отец тоже плотник, и я хорошо тебя понимаю, представляю себе, как можно ненавидеть эту профессию». Он отправил ещё одно письмо, теперь уже самой Асако, дружески непринуждённое, как водится между сверстниками, и получил от неё ответ, в котором она прямо писала: «Я хочу с тобой встретиться. Напиши, когда и где, я согласна на любой вариант». В середине февраля он ждал её у станции Накано. Он успел прикурить сигарету и затянуться, когда у турникетов возникла девушка с соответствующими приметами — чёрной лентой, чёрной сумкой, в чёрных туфлях и в бежевом плаще. Узнав длинные ресницы и непокорный взгляд, он подошёл к ней и спросил: «Асако?» В ответ девушка улыбнулась, блеснув такими знакомыми ему неровными зубками. Но прежние черты увиделись ему только в этот первый момент, они сразу же исчезли — перед ним стояла совершенно чужая женщина, в которой не осталось ничего от маленькой Асако, подружки его детских лет. Они молча бродили по безлюдному парку, где белели пятна снега, оставшиеся после недавнего снегопада, потом она вытащила из сумки бутерброды и норимаки, сказала, что их приготовила мама. Через несколько дней вечером она вдруг явилась к нему домой и сказала, что ей очень захотелось увидеть его, поэтому после работы, а работала она в Кавасаки, в кафе, она не поехала в Йокогаму, а решила сделать крюк и заехать к нему в Западное Отиаи. С того дня они начали регулярно встречаться, в конце концов он дал ей ключ от своей квартиры, она приходила туда заранее и ждала его возвращения с работы. Потом он провожал её до Токийского вокзала и сажал на электричку до Йокосуки, отправлявшуюся с 13-го пути. Однажды она пришла к нему навеселе и, после того как всё закончилось, вдруг разрыдалась и сказала — знаешь, вообще-то у меня есть муж, он на девять лет меня старше, мы женаты уже пять лет, но я никак не могу заставить себя его полюбить, врач сказал, от него не будет детей, это мать настояла, чтобы я вышла за него, он обещал взять их с отчимом на своё попечение, а у меня с самого начала душа не лежала к этому браку. Какиути сказал: почему бы ей не расторгнуть этот неудачный брак и не соединиться с ним? Давай я поговорю с твоим мужем, — предложил он, а на следующий день она явилась к нему с чемоданом и сказала, что разругалась с мужем и ушла из дома. Он принял её к себе, решив непременно позаботиться о том, чтобы все необходимые для развода формальности были выполнены надлежащим образом, но, когда он написал своей матери, что собирается жениться на Асако, от неё неожиданно пришло пространное письмо, в котором она заклинала его не вступать в этот брак, Причины она выдвигала следующие: во-первых, Асако — чужая жена, во-вторых, её родной отец умер в тюрьме, в-третьих, если он женится на ней, ему придётся содержать ещё двоих — её мать и отчима. Он ответил, что всё равно хочет быть с Асако, после чего от матери пришло ещё одно письмо, в котором она писала, что решительно против этого брака. Очевидно, эти письма прочла живущая в его квартире Асако, во всяком случае, она куда-то исчезла, это произошло в середине апреля, то есть они прожили вместе чуть больше двух месяцев… Оглядев камеру, Какиути заметил, что солнечный луч, совсем недавно ползший по стене, исчез, будто его не бывало. В камере сразу стало темно. Точно так же потемнело в его глазах, когда, вернувшись однажды домой, он обнаружил, что и Асако, и её вещи исчезли. Какиути сел и принялся заново растирать клей. За сегодняшний день он доведёт-таки число конвертов до двух тысяч. Он вернулся к прерванной работе, но тут заволновалась птичка. Заглянув в клетку, он обнаружил, что в кормушке кончилось просо, и подсыпал немного. Потом снова сел за работу, но вдруг почувствовал, что у него нет никакого желания её продолжать, прислонился спиной к стене, пытаясь вычленить хоть какую-то мысль из вязкого тумана, клубившегося в его голове, и вдруг из прорыва в этом тумане выплыли слова, сказанные казнённым сегодня Сунадой. «Слушай-ка, Какиути, а ты ведь всё-таки пытался её убить». — «Да нет, что ты. У меня и в мыслях этого не было. Я просто хотел ей досадить». — «Ну, на суде никто на это не купится». И он оказался прав: Какиути осудили по всей строгости закона. «Подсудимый, обманутый в своих надеждах на брак с Асако, пришёл в ярость и, не помня себя от гнева, решил устроить взрыв на линии Йокосука, по которой вышеуказанная особа ездит в Токио, в результате среди пассажиров были погибшие и раненые», — говорилось в решении йокогамского отделения суда. Все события того дня снова возникли на сцене его сознания, выхваченные яркими огнями рампы. Когда автобус конвойной службы, в котором его везли на заседание суда, стал подниматься вверх по холму, вдали за городом показалось море; оно было грязного серовато-голубого цвета, но у него, родившегося в горах, сердце забилось от радости, он понял, что всё время хотел только одного — увидеть море. Ещё миг, и море скрылось за домами, и это был последний раз, когда он его видел. Его поместили в старенький следственный изолятор в здании тюрьмы, рядом возводили новый корпус, и на стройке целыми днями стучали молотками. В назначенный час за ним пришли четверо конвойных и, надев на него наручники, вывели из камеры, но повели не по коридору, соединяющему изолятор с залом суда, а тайными ходами, через какие-то служебные помещения, по узким переходам, — это делалось для того, чтобы избежать столкновения с газетчиками, такие же меры принимались и при первом слушании его дела. Потом он вошёл в зал, наполненный гулом человеческих голосов, пропитанный испарениями человеческого тела. Когда его заметили, на миг воцарилась тишина, потом снова поднялся шум, от входа до скамьи подсудимого было около десяти метров, но люди стояли плотной стеной, так что продвигались они с большим трудом, конвойные кричали и теснили людей в сторону, в конце концов им удалось добраться до места, он сел, поднял голову и увидел перед собой плотный полукруг фотоаппаратов и кинокамер — их было около пятидесяти. Потом секретарь распорядился снять с него наручники, что многим показалось странным — правила запрещают снимать с подсудимого наручники до выхода судей. «Снимайте, снимайте, — с добродушной улыбкой сказал секретарь недоумевающим конвойным. — У нас есть разрешение главного судьи». С Какиути сняли наручники, и тут же засверкали вспышки, зажурчали моторы кинокамер, свет больно бил в глаза; застыдившись, он опустил голову и полой пиджака прикрыл опоясывавшую его верёвку. Но потом у него словно оборвалось что-то внутри — так нещадно хлестали по глазам вспышки, — в душе вскипела чёрная ярость, закусив губу, он резко вскинул голову и обвёл глазами зал. Журналисты, будто только и ждали этого момента, безжалостно нацелили на него фотоаппараты, ослепили вспышками блицев, а один придвинул свой шестнадцатимиллиметровый объектив прямо к его лицу. Кто-то в публике закричал: «Прекратите! Ишь, налетели!» Голос был хриплый, старческий, словно послушавшись его, вспышки перестали сверкать, стрекотанье кинокамер затихло — не исключено, впрочем, что сами снимающие устыдились собственной наглости. После того как толпа журналистов отхлынула, на его запястьях снова защёлкнулись наручники, в этот момент распахнулась главная дверь, все встали, и в зал торжественно вступили трое судей: это действо, напоминающее детский фарс, было так комично, что он улыбнулся (потом в газетах написали: «Подсудимый вызывающе улыбался»). С него снова сняли наручники, главный судья приказал: «Подсудимый, выйдите вперёд», и он поднялся на трибуну. «Итак, оглашается приговор по делу подсудимого Нобору Какиути». Он думал, что сначала будет зачитана «резолютивная часть приговора», но судья начал с «описательно-мотивировочной части». Он плохо понимал, о чём идёт речь, хотя все обстоятельства дела были ему прекрасно известны, ему казалось, что он слушает сочинённую кем-то историю, не имеющую никакого отношения к действительности, но вот судья приблизился к кульминационному моменту, после которого оставались только дополнения и разъяснения. Тут публика, до сих пор слушавшая молча, заволновалась, захлопали двери, из коридора послышались голоса: «Высшая мера. Звонить, звонить. Успею дать в вечерний выпуск», и голос судьи потерялся в общем беспорядочном шуме. «…Таким образом, подсудимый признаётся виновным и, как уже говорилось в резолютивной части, приговаривается к высшей мере наказания — смертной казни…» Он поднял голову и заглянул в бесцветные, как замёрзший пруд, глаза судьи. У него возникло ощущение, что к смертной казни приговорён герой этой кем-то сочинённой и не имеющей к нему никакого отношения истории. Когда судьи и прокурор, грозно, как и полагается блюстителям закона, ступая, удалились, защитник подсунул ему какие-то бумаги: «Это апелляционная жалоба, подпиши-ка». Какиути молча уставился на него, и защитник сказал: «Ну ладно, потом, когда придёшь в себя». И поспешно убрал бумаги. На самом-то деле Какиути с трудом удерживался от смеха, его очень позабавила предусмотрительность защитника, заботливо подготовившего апелляционную жалобу ко дню оглашения приговора. Когда он выходил из зала суда, кожа горела от взглядов, вонзавшихся в него сотнями игл, ему казалось, что в глазах всех он больше не был человеком. В изоляторе пожилой начальник конвоя стал утешать его, мол не вешай нос, есть ещё окружной и верховный суд. Это его удивило: сам-то он отнёсся к случившемуся довольно хладнокровно, во всяком случае, никакого отчаяния не испытывал, и, только когда конвойный стал утешать его, понял, что с его лицом не всё в порядке, но по-настоящему осознал своё истинное состояние тогда, когда принесли обед — рис показался ему безвкусным, как пепел, и не лез в горло. Обратно его повезли на специальной тюремной машине, увидев её, он горько усмехнулся — да, он теперь на особом положении, это вам не автобус конвойной службы. Вечером его отправили в парикмахерскую, где после долгого перерыва он встретился с самим собой — в камере не было зеркала, и он давно не видел своего лица, — и ему стало грустно: это хорошо знакомое лицо как-то не вязалось с его новым статусом приговорённого к смертной казни. Копию приговора ему вручили через неделю, он попытался прочесть напечатанный на машинке на 16 специально разграфлённых листах текст, но его содержание странным образом не доходило до его сознания, недаром и в суде у него было ощущение, будто речь идёт не о нём, а о каком-то другом человеке. Когда он дошёл до второй половины «описательно-мотивировочной части», то обнаружил, что изложенные хам факты не имеют ничего общего с реальными. Он признавался виновным ни больше ни меньше как в шести преступлениях, причём все они были квалифицированы как умышленные, а поскольку не было оснований полагать, что в момент их совершения он находился в состоянии невменяемости, то есть не мог осознавать фактический характер и общественную опасность своих действий, то эти действия, а именно подготовка и совершение взрыва, повлёкшего за собой крушение транспортного средства и гибель людей, были сочтены особо тяжкими преступлениями, а посему, даже принимая во внимание отсутствие прежних судимостей, неблагоприятные жизненные условия, раскаяние в содеянном и ходатайства от более чем тысячи человек с просьбой о смягчении наказания, подсудимый всё равно признавался заслуживающим высшей меры наказания. «Признаётся заслуживающим высшей меры наказания…» Ему вспомнилось, какие глаза были у главного судьи, когда он произносил эти слова, — похожие на замёрзший пруд, да, точь-в-точь такого же цвета, как глубокий пруд возле его родного дома. Но фразы «имея целью лишение жизни и нанесение увечий неопределённому числу пассажиров», «проведение ряда всесторонних экспериментов со взрывчатыми веществами в целях подготовки к преступлению» и «вне всяких сомнений, умышленное» — не имели к нему никакого отношения. Да, на суде он признал свою вину, говорил, что раскаивается, но ему и в голову не приходило, что на этом основании судьи повёрнут дело в выгодную для них сторону, то есть полностью согласятся с аргументами, выдвинутыми прокурором. Теперь-то он осознал свою ошибку, но было уже поздно. В тот день, когда всё случилось, с утра шёл дождь, а поскольку для плотников дождливые дни означают простой, он был очень этим озабочен и, распахнув прилипавшую к телу пижаму — стоял сезон дождей, и духота была ужасная, — включил телевизор, чтобы послушать прогноз погоды, и вдруг увидел, что дикторша, лицо которой занимало весь экран, просто копия Асако: такие же густые ресницы и неровные зубы. Сходство было настолько поразительным, что ему пришла в голову шальная мысль — уж не стала ли Асако диктором. «Сегодня День Отца. Так давайте же от всего сердца поблагодарим наших отцов за всё то, что они для нас сделали, за их бесконечную любовь и заботу. Когда-то в этот день американка по имени Сонора Додд возложила цветущие ветки белого шиповника на могилу своего отца, и в честь этого события…» Он выключил телевизор и, слушая, как по крыше, словно кто-то горстями швыряет в неё бобы, стучит дождь, громко сказал сам себе: «Что ещё за День Отца? И какая бесконечная любовь и забота? Моего отца призвали в армию, когда я был младенцем, а когда мне исполнилось четыре года, он погиб в бою где-то на горе Кангипот на острове Лейте. Я даже не знаю, как он выглядит. Мать, старшие сёстры и Кэн показывали мне фотографию, на которой изображён человек в военной форме, говорили — вот, видишь, это отец, но я ничего не чувствовал, разве что зависть — ведь они-то его знали. Из-за того, что семья осталась без кормильца, мне сразу после средней школы пришлось идти работать. Я-то хотел закончить хотя бы лицей и получить какую-нибудь приличную профессию, ну там механика или радиста, а мне пришлось стать подмастерьем плотника и овладевать тяжёлым и грубым ремеслом. Ну и что это за День Отца такой?» Их мастер Мацумото говорил: «Плотнику незачем учиться в лицее, никакого проку не будет» — и не разрешал ему посещать вечерние курсы. Когда же Какиути заговорил о том, что хотел бы поступить на архитектурный факультет, разорался: «А я что, по-твоему, не строю дома? Какого ещё рожна тебе нужно!» Тем не менее он решил не сдаваться и учился сам, занимаясь по лицейским учебникам, как только выдавалась свободная минутка. Целый год он вкалывал в закрытом помещении с шести утра до девяти вечера, делал мебель, терпя брань и колотушки своего мастера, бывшего полицейского, а потом сбежал и, почерневший и исхудавший, вернулся домой. Ему было тогда семнадцать. Чтобы восстановить физическую форму, он месяца полтора проработал чернорабочим на строительстве дороги. Летом в самую жару целыми днями усердно размахивал киркой, так что к вечеру у него болело всё тело, стёртые до кровавых мозолей руки не слушались, и он с трудом мог есть. Наступил праздник Бон, и домой вернулись сёстры, одна из них, портниха, сказала — я буду платить за твою учёбу, поступай в лицей. После этого в семье разгорелись жаркие споры — как быть, если сестра выйдет замуж, ведь нет никакой гарантии, что она и тогда сможет ему помогать, в результате пришли к выводу, что разумнее будет, если он откажется от мысли продолжать образование. Их деревня была совсем маленькой, все знали друг о друге всё, и если чей-то сын продолжал учиться, соседи сразу же начинали перемывать его родным косточки — ишь, выпендриваются, — так что у таких бедняков, как он, изначально были подрезаны крылья. В конце лета того же года его через каких-то знакомых пристроили в подмастерья к одному плотнику, имевшему строительную мастерскую в городке Хоя. Согласно контракту, он должен был три года обучаться мастерству, потом ещё полгода служить хозяину в благодарность за обучение, после чего становился независимым плотником. Строительная мастерская — одно название, на самом деле работников было всего двое, мастер да подмастерье, они с утра до вечера вкалывали, выполняя субподряды большой строительной фирмы; спал он тут же, на строительной площадке, на складе, завернувшись в промасленное одеяло, зимой не удавалось уснуть от холода. Когда он попросил мастера разрешить ему ночевать в его доме, тот отрезал: «Незачем тратить лишние силы на дорогу, на стройке лучше: меньше устанешь». Подспудный смысл — чем тратить время на дорогу, лучше трать его на работу. Что тут ответишь? Тем не менее он упрямо продолжал заниматься архитектурой. Дождавшись, пока прораб и рабочие разойдутся по домам, устраивался либо на площадке, либо на складе, раскладывал под тусклой лампой чертежи и, согревая дыханием окоченевшие пальцы, работал с линейкой и циркулем. Деньги на питание ему высылали сразу за месяц, он исхитрялся на каждой еде экономить около десяти йен, таким образом за десять дней выкраивал триста йен на кино — единственное его развлечение. Ему хотелось побыстрее освоить плотницкое мастерство, и он вкладывал в работу и учёбу все силы своей души, мечтая о том времени, когда у него будет хоть и маленькая, но своя комнатка, где никто не помешает ему заниматься столько, сколько он захочет. Тем временем прошли положенные три года, от службы в благодарность за обучение его освободили, и он обрёл наконец самостоятельность. Скопив немного денег, снял дешёвую квартирку, потом обзавёлся столом и стулом и поставил перед собой следующую цель — сдать экзамен на звание строителя второго разряда. К сдаче этого экзамена выпускники университета допускаются без трудового стажа, но те, кто не имеет высшего образования, должны не менее семи лет проработать на строительстве. Его трудовой стаж составлял три года, то есть у него впереди было ещё четыре года, за которые необходимо было изучить строительное проектирование, теорию строительных конструкций, начертательную геометрию. Благодаря такому удобному приспособлению, как стол (раньше у него никогда не было настоящего стола, даже когда он учился в школе, то делал уроки, пристроившись у ящика из-под яблок), он стал очень эффективно использовать вечера для занятий; жалованья плотника при его холостяцкой жизни ему вполне хватало, он даже начал обзаводиться хозяйством — купил холодильник, стиральную машину, платяной шкаф, цветной телевизор, — стал заботиться о своей внешности — приобрёл костюм, галстук, ботинки, часы — всё импортное, прекрасног