Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

Я рассказал об этом Кумару.

— Еще десяток дней, и он окончательно потеряет интерес к слиянию с божеством, личным или лишенным образа, — легкомысленно ответил мой друг, — ты сбил его с «пути желудка».

— Ему надо думать о том, как сражаться, как защищать собственную жизнь, а он возомнил, что все это майя. Теперь-то, вернувшись на землю, он получит возможность хоть чему-то научиться. Но прав ли я, отбирая у него веру?

— Если переживет войну, обретет и веру. Мы же знаем, что истину нельзя преподать словами. Она рождается в таинственной глубине сущности, когда на нее проливается семя личного опыта. Так что для Мурти полезнее страдать и каяться в майе нашего мира, чем устремляться в бездны Ашана.

— А что если этот серый душный уходящий мир не стоит того, чтобы обращать на него внимание? Может быть, Мурти лучше сразу погибнуть, сохранив легкую карму и чистую веру?

Кумар откровенно расхохотался.

— Ты же сам в это не веришь. А какой мир унаследует наш юный Мурти, этого не знает никто из мудрых. Разве мы можем судить по родовым мукам, кто родится? Да и вообще, хватит тебе думать о нашем вайшье. Пора позаботиться о том, что делать с остальными.

— Хорошее воинство ведем мы Пандавам, — не без язвительности сказал я Кумару, — все-таки это было безумием собирать людей так, как делали мы. Плоды обмана всегда горьки. Соблазн грабежа, прельстивший наемников, привел под наше знамя далеко не лучших.

— А что, там были другие? — мрачно ответил Кумар. — Неужели ты не видишь, что только эти люди и обладают силой сражаться.

— Но как же мы будем командовать ими в бою? Кшатрии Хастинапура перебьют их в первой же стычке. А еще хуже, если они выйдут из повиновения.

— Да ты не переживай, — невесело усмехнулся Кумар, — может, мы еще и не доведем их до Пандавов. Стоит попасться на пути городу побогаче да без укреплений, как мы рискуем снова остаться без армии.

— Так стоило ли пытаться вести?

— Конечно. Не действуя, мы не получаем даже надежды достичь цели. Так гласят Сокровенные сказания.

— Здесь мудрость сказаний бессильна, — ответил я, — эти безмозглые гордецы не оценят наших знаний. Что вообще может заставить их подчиниться?

— Это и предстоит нам понять. Причем как можно быстрее, если мы дорожим собственными жизнями.

Некоторое время я ехал молча, обдумывая сказанное Кумаром. Что вообще можно было пытаться понять в этих людях? Их лица, задубевшие на солнце, разлинованные шрамами и морщинами, отличались друг от друга лишь степенью свирепости. При всей своей чуткости я не мог уловить за этими личинами, носящими столько же самобытности, сколько щиты из воловьей кожи, никакого движения мысли. Похоже, в своих действиях они руководствовались просто привычкой, несознательно приобретенной за долгие годы следования традициям своего кшатрийского племени.

Единственным человеком, который еще старался говорить с нами, был Мурти. Возможно, наши речи пугали его. Но и благоговейный страх превращался в связь, завораживал, притягивал добычу, как взгляд кобры.

— Почему вы так мало говорите с нами? — тревожно спрашивал он нас. — Кшатрии по вечерам все чаще ворчат, что путь до сокровищ Хастинапура долог, а вы скрытны и горды, хотя, судя по одежде и обхождению, все-таки происходите из низкого сословия…

Мы с Кумаром невесело улыбнулись.

— Это дуракам нужна длинная речь, — сказал я, — мудрый схватывает суть с полунамека. Между нами, Мурти, есть постоянная связь. Жест, поза, взгляд и даже всполох чувств — это знаки беззвучного общения; плоть насыщенного, цветастого, полнозвучного языка мудрых. Просто ты еще не научился слушать и видеть по-нашему.

Мурти упрямо тряхнул кудрями:

— Темны твои речи.

— Если бы вам все было понятно во мне, то чем бы я отличался от вас? — возразил я. — Твой сосед в строю тебе полностью понятен и близок. Но вести за собой он не может, ибо вы знаете одни и те же дороги, одни и те же законы.

— Между мной и тобой не путь или законы, — вдруг сказал Мурти, — а пустота. На что я тут могу опереться, чтобы влезть, да еще и удержать равновесие…

— Ну вот, Мурти, ты сделал открытие. Именно эта полоса пустоты, не измеренная твоим разумом, и отделяет Учителя от ученика. Ты еще не прозрел настолько, чтобы видеть невидимое продолжение пути телесными очами. Поэтому мы и говорим о том, что ученик выбирает своего Учителя волею кармы, подчиняясь не рассудку, а велению прозревающего сердца. Именно смирение и вера пролагают начало пути для ищущего. Постепенно, шаг за шагом, ты будешь восходить на мою вершину. Так же начинал и я. Скажу больше — за этой вершиной снова неизведанный путь и пелена мрака, и новая вершина. Им нет конца, как нет пределов нашему миру. Но убедиться в этом, вместить восторг и страдание открытий может только идущий.

— А эти люди? — Мурти с опаской кивнул в сторону костров, где звучали громкие крики и хохот. — Они не признают в вас учителей, даже поговаривают, что вы из низшей варны — уж больно смиренны и тихи. Я боюсь за вас…

— Так я и думал, — вздохнул Кумар, — нашу умеренность в пище, словах и привычках они восприняли как признак низкого происхождения. Это оскорбляет их кшатрийское достоинство. К тому же они сходят с ума от монотонности нашего пути. Сокровища Хастинапура далеко… Как бы не взбесились…

— Тебе же удалось обуздать целое войско в Кампилье? — напомнил я.

— То были крестьяне, чуждые кшатрийской гордости. Их сплотило отчаяние, а я просто направил эту слепую силу на цели, казавшиеся тогда благими, — ответил Кумар, — а здесь еще предстоит создать поток. Что рождает движение — приказ, сила, выгода. Они привыкли к действию. Действие порождает привычка подчиняться приказу или стремление к выгоде. Но ведь есть же и путь разума. Что порождает мысль? Удивление, сомнение, даже простое любопытство. Не может быть, чтобы эти качества, свойственные каждому ребенку, не дремали где-то в глубине их непробужденных, но все же живых сердец. Мы должны заставить их вступить с нами в поединок на нашем поле, по нашим законам. Тогда, если позволит карма, можно будет и выиграть.

Дабы не угас в сердце страстный порыв к свершениям, милостивые боги всегда своевременно посылают нам испытания. На другой день дорога вывела нас к околице богатой деревни. Запах сытной мясной похлебки и вид юных девушек породил в грубых умах воинов бесхитростный порыв грабить. Кшатрии остановили коней, и один из воинов развязно заявил, что все нуждаются в отдыхе и хорошем развлечении.

Это можно было предвидеть! Давно ли еда и телесный жар потеряли власть над моими чувствами? Сколько раз я сам тщетно пытался обуздать дикий голод? Как мечтал о пирах и ласковых прикосновениях шелковистой кожи? Лишь со временем эти сладостные оковы майи — камни на крыльях духа — опадают, как осенние листья с деревьев в северных горах. Но именно сила простых потребностей владеет человеческим существом, не отделившим себя от животного мира. Теперь эта сила грозила бросить на нас наших же воинов, плескала ненавистью сквозь сотни знакомых глаз, трепетала ожесточенной решимостью, как прижатая палкой кобра.

Двадцать наших панчалийцев уже построились в боевой порядок, готовые ко всему. Но мы с Кумаром понимали, что этих сил едва ли хватит, чтобы подавить зарождающийся мятеж.

И тут ракшас ярости овладел мной. Ничего нельзя было изменить в этом мире. Не удалось патриархам Высокой сабхи, не удалось Кумару в Кампилье, не удается и нам. Ни здравый смысл, ни знания не помогали. Чувствуя обреченность своих усилий, негодуя на тупость людей и жестокость богов, я дал выход воинскому пылу.

Внутренне это ощущалось как бросок всем телом на упругую, вязкую стену. Черная пелена Калиюги или первобытная дикость угрожали ничего не ведающей деревне? Мне было все равно. Моя ответственность была не перед потомками, а перед этими угрюмыми, почти бесчувственными первородцами новой расы. Мы призвали их, притащили сюда, прокладывая дорогу в Хастинапур. Если они устроят бойню в деревне, это будет наша вина.

Разговоры были бесполезны. Я соскочил с коня и подошел к кшатрию, осмелившемуся противостоять нам.

— Я научу тебя дхарме кшатрия… — угрожающе сказал я, впившись в него взглядом, пытаясь подавить волю, — своим мечом.

Он был здоровый, кряжистый, прошедший не одно сражение воин, и не боялся меня. Под ободряющие крики своих друзей он слез с коня и с лязгом выхватил меч из ножен. Панчалийцы и Кумар застыли в напряженном ожидании, следя, чтобы никто не вздумал вмешаться.

Мой соперник действительно неплохо владел оружием, но он не обучался у Крипы. Фиолетовая звезда на острие моего клинка вошла в его кожаный панцирь с хрустом и мерзким чавкающим звуком. Я вырвал меч, и тяжелые капли крови покатились по пыльной дороге, свертываясь на глазах в черные шарики.