Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.) - Андрей Трубецкой

Однажды привезли человека с большим ожогом. Это был очень хороший мастеровой, западный белорус Мишкевич. Он работал в промасленном комбинезоне, когда рядом взорвалась паяльная лампа. Его обдало бензином, и комбинезон вспыхнул. Привезли его голым в кирзовых сапогах. Когда их сняли, на щиколотках оставались обгоревшие манжеты комбинезона. Вся правая половина тела, лица, правая рука были в пузырях. Местами кожа висела, как лохмотья. Выздоравливал он долго и тяжело и, что называется, заживо гнил, лежал на постели, на клеенке, голый и мок. Мы опускали его в ванну с марганцовкой и осторожно смывали гной и струпья. Постепенно стал выздоравливать, и правую руку в локте начал стягивать рубец. Это особенно беспокоило Мишкевича, хорошего мастера. Ему посоветовали все время носить в руке груз — наволочку с песком. За день рука выпрямлялась, а за ночь ее вновь стягивал рубец.

Довольно скоро Пецольд поставил меня оперировать аппендицит, а сам ассистировал. Это было очень волнительно, очень ответственно, но все прошло благополучно. После этого он часто давал мне оперировать самостоятельно, и я многому научился, получив большой вкус к хирургии. Но один случай показал мне воочию ее пределы и огромную моральную ответственность. Это была операция Женьки Егорова. Я знал его по режимке — веселый, жизнерадостный москвич, сравнительно молодой рыжеватый парень. После запущенного и нелеченного воспаления легких у него образовался нарыв — абсцесс легкого. Все это происходило в режимной бригаде в 4 лаготделении, куда после голодовки перевели многих наших режимников. Уже в довольно тяжелом состоянии Женьку оттуда привезли в лазарет. Пытались отсосать гной — не удалось. Пецольд решил удалять долю легкого, где был этот нарыв — операция по тем временам и, особенно, по незначительности нашего хирургического отделения, рискованная. Прорепетировали в морге на трупе (в то время я часто ходил на вскрытия, но всегда это производило неприятное впечатление, особенно самое начало вскрытия). И вот день операции. Ее делали под местным наркозом.

В операционной около Женьки разрешили быть его Другу Ивану Лапутеву, тому самому, который «обжал» Дикусара на помидоры. Перед операцией Женька бодрился, шутил: «Если дрыгну ногой — значит все — кранты». Операция шла долго, и он ее не выдержал, скончавшись на столе, как говорится, под ножем. В окна со двора смотрели любопытные. Пецольд на них замахал и ушел. Второй хирург Векманис и я остались зашивать грудную клетку. Векманис что-то осуждающе говорил вполголоса. Иван Лапутев, шатаясь, стал отходить от стола, да и грохнулся на пол — потерял сознание, а парень, вроде, бывалый.

Этот случай произвел на меня тяжелое впечатление, под которым я ходил много дней. Чуткий Сергей Михайлович это, конечно, заметил, а авторитет Пецольда в моих глазах пошатнулся. Конечно, Женька был обречен, но нужно ли было ускорять его гибель ради профессионального интереса да еще, пожалуй, тщеславия — вот, дескать, какие операции нам по плечу.

Позже к этому моему чувству добавилось еще нечто, маленькая тень, пробежавшая между мной и Пецольдом. Правда, здесь я, может быть, грешу излишней подозрительностью. К Пецольду стал захаживать гебист майор Орлов, сменивший памятного мне капитана Прокуратова. Заходил и запирался один на один. (Этот Орлов был настолько вежлив, что входя в наше отделение, снимал галоши, чего не делал ни один начальник.) Пецольд намекал, что майор страдает импотенцией. А в таких случаях делают массаж предстательной железы. Может быть, все это было так, но, зная эту публику, думалось, что вот идеальные условия для передачи информации даже во время массажа. Не нравились мне эти визиты, внешне я ничего не выражал, а внутренне сомневался.

Для операции Женьки понадобилась донорская кровь. Ее дал Иван Лапутев и небезызвестный М.А. Щедринский. После смерти Женьки из 4 лаготделения дошли слухи о каких-то якобы бесчестных поступках умершего. Что было на самом деле — сказать трудно. В лагере нередко возникали такие ложные оговоры с тяжелыми последствиями, например, то зверское убийство перед моим появлением в режимке, убийство, как потом выяснилось, по ложному оговору. А здесь — еще заведомый стукач Щедринский дал кровь. И дал Иван Лапутев. На Ивана легла тень, которая его тяготила. Он просил меня не говорить, что давал кровь, но это стало известно. Впоследствии все это постепенно сошло на нет.

Минул год после марта 1953 года, но вопреки ожиданиям, больших изменений не произошло. Майская амнистия того года нас почти не коснулась. По ней освободились только те, кто имел до пяти лет срока по «58» статье, а таких были единицы. Так, освободился доктор Н. Л. Маслов (потом я нередко встречал его в Москве, где он работал в онкологическом институте имени Герцена). И смерть Сталина, и амнистия, и ликвидация Берии — все будоражило дух тысяч людей, несправедливо осужденных. Чувствовалось, что что-то должно измениться, но ничего реально не происходило, хотя режим и помягчел, но ведь не в этом дело. Свободы — вот чего ждали. Эта неудовлетворенность и крушение надежд воспринимались тяжело. По крайней мере, у меня к горлу подступала страшная, ни с чем не сравнимая тоска. Сохранились мои небольшие заметки тех времен. В них 6 октября 1953 года переписаны стихи Гейне:

Час за часом, дни и годы,Как улитки-тихоходы,Те, чьи рожки вдаль простерты,Груз влачат свой полумертвый.Лишь порой в пустотах дали,Лишь порой сквозь мглу печалиСвет блеснет неповторимый,Как глаза моей любимой.Но в одно мгновенье ока —Нет виденья, и глубокоПогружаюсь я в сознаньеВсей бездонности страданья.

Тогда это стихотворение очень попало в точку. Уже много позже, на свободе меня посещали иногда сновидения, правда, все реже и реже: лагерь в самых разнообразных видах, лагерь символический какой-то даже. И я в нем. И всегда это сопровождалось чувством безысходной, беспросветной тоски, чувством чего-то безвозвратно утерянного, самого дорогого, светлого.

Сильное желание радикальных перемен, как казалось, возможность их осуществления и в то же время их отсутствие — все это, по-видимому, породило следующее. В апреле-мае 1954 года в лаготделении в Кенгире, что в 25-ти километрах от нас, начались из ряда вон выходящие события, имевшие серьезные последствия, нашедшие свое развитие и у нас. Потом, когда все встало на свои прежние места, события эти долго еще обсуждались. Обсуждалось, насколько все это было стихийно, насколько спровоцировано сверху с целью сохранения и ужесточения старой системы. (В журнале «Знамя» № 3 за 1990 год в разделе «Из почты» опубликовано письмо Юрия Грунина, в котором он, как очевидец, рассказывает о тех событиях в Кенгире.)