Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

— Зверь где-то близко живёт, — сказал Василий Николаевич и пригрозил собакам пальцем — дескать, успокойтесь. Но они продолжали вести себя подозрительно, вытягивали морды навстречу ветру. Плот выплыл за край леса, и мы оказались у широкой тиховодины, заставленной корягами самых причудливых форм. Казалось, какие-то речные чудовища с длинными хвостами выступили из воды, чтобы погреть на солнце свои облезлые спины.

Мы уже проплываем тиховодину, когда справа доносится приглушённый стон и что-то взмётывается белым лоскутом на последней коряге. Собаки бросаются к краю плота, замирают. Мы настораживаемся. И вдруг там же, над корягой, взметнулась человеческая рука!!!

Невероятными усилиями мы останавливаем шестами бег плота на краю слива.

— Держи! — кричит Василий Николаевич, сбрасывая с себя телогрейку, а в глазах какая-то отчаянная решимость.

Он хватает конец причальной верёвки, прыгает с ней в воду. За ним собаки. На миг все они исчезают за стеною брызг. Бойку с Кучумом сносит течение. Василий Николаевич упрямится, тяжело машет руками, пытаясь добраться до коряги. Я теряю силы, шест выгнулся, вот-вот лопнет, и вода бросит плот на речные ухабы, что ниже слива, и тогда бог знает, что может случиться с Василием, если он упустит конец верёвки, и со мной.

Всё это происходит в какие-то секунды. Я чувствую, как слабеют руки, плот начинает разворачиваться. Тщетно пытаюсь удержать его. Но вот он вздрогнул, задержался.

— Пускай! — слышу голос Василия Николаевича.

Он уже на краю коряги, оседлав толстый сук, тянет верёвкой плот. Я помогаю ему шестом, и через минуту опасность позади.

Быстро приходим в себя и не верим глазам: в двадцати метрах от нас, на этой же коряге, — привязанный человек. Нас охватывает чувство радости. Это Глеб, но узнать его невозможно. Мы не знаем, что сказать, да и нет таких слов, чтобы выразить сейчас наше состояние. Хочется скорее пригреть его, убедить, что он спасён.

Мы подтаскиваем ближе плот. Я всё ещё не могу признать в этом еле живом человеке Глеба. Парень почти голый. Вода сняла с него сапоги, шапку, телогрейку, а штанами он привязался к коряге. Он весь посинел, губы перекосило страдание. Глаза смотрят на нас каким-то диким и в то же время жалобным взглядом. Из горла его вырывается нечленораздельный звук, как мычание, но в нём радость надежды. Он пытается улыбнуться, но из глаз текут слёзы…

— Ну-ну, не плачь, Глебушка, — слышу ласковый голос Василия Николаевича. Он хочет сказать ещё что-то, но отворачивается и рукавом вытирает лицо.

Я хватаюсь одной рукой за корневище, другой хочу отвязать Глеба, но тот впивается в меня, как коршун в добычу, виснет на мне, не отпускает, боится опять остаться один. Не могу высвободиться. На помощь приходит Василий Николаевич, и мы стаскиваем парня на плот. Укладываем на телогрейку и начинаем растирать. Руки, ноги безвольные, как плети, тело в синяках и царапинах. Какую ночь пережил он в этом бушующем мире, на краю гибели! Я вспоминаю слова Улукиткана: «И у худого человека бывает счастье».

…Через час мы уже сидим на берегу отступившей в русло реки. Горит костёр, бушует чай в котелке. На душе необыкновенно легко. Глеб пришёл в себя, медленно жуёт лепёшку, но всё ещё дико посматривает по сторонам, надолго сдвигает брови, трёт шершавой ладонью посиневший живот. Ни о чём не рассказывает. Видно, страшно оглянуться назад.

Солнце опускается к горизонту. Придётся ночевать здесь.

Василий Николаевич наливает Глебу кружку чаю.

— Вот видишь, друг, когда ты один — дела-то прискорбные. Старик не зря приезжал за тобою на остров, почему не послушался? Поперёк пошёл, свой принцип выставил. Вода вон и остров смела, и тебя вместе с принципом. Куда годится отбиваться от коллектива! Гуртом, говорят, и батька побороть можно…

Глеб молчит. Губы у него слиплись, глаза виновато прячутся. Он жмётся к огню, не может согреться. А Василию Николаевичу не терпится:

— Тут тебе не Главный проспект, а тайга, смотри в оба! Ты впервые в тайге?

Глеб утвердительно кивает головой.

— Так что же ерепенишься? От Глухова сбежал и тут упёрся, как бык, самому себе вред делаешь. В твои годы присматриваться надо, что к чему, учиться. На-ка, вот ещё горячей лепёшки съешь, ишь, как славно она поджарена. Может, каши ещё подложить? Ешь, скорее согреешься.

— Мне бы вот ещё закурить, — тихо говорит Глеб.

— Дадим. А скажи-ка, — допытывался Василий Николаевич, — сколько лет ты так вот шатаешься?

— Долго рассказывать… Мало я прожил, дядя Вася, да много видел. Трактористом был, учился на штукатура, плавал кочегаром на пароходе, везде побывал.

— А в экспедицию чего пошёл?

— Думал, тут легче.

— Ну и как же?

— Один чёрт!

— Не понравилось?

— Всё это не то.

— Нет, не один чёрт, тут хуже, а главное — некуда податься. Это ты понял теперь? Один — погибнешь ни за понюх табаку. Значит, хочешь не хочешь — придётся работать. Другого пути, Глеб, отсюда нет. Но дармовых едоков нам не надо. У нас один за всех, все за одного.

Тот смотрел на Василия Николаевича удивлёнными глазами и, вероятно, думал: «Неужели после стольких переживаний меня опять будут заставлять работать?»

Молодой организм быстро набирал утраченные силы. Разгладилось лицо, взгляд прояснился, отступила тревога. Уснул он рано. Завтра поход. До лагеря не меньше семи километров. Но Глеб босой. Мы долго сидим у костра, молча распускаем верёвку. Василий Николаевич хочет из неё сплести что-то вроде лаптей, иначе Глебу не дойти, да и там не знаю, во что обувать его будем.

В долину незаметно спускается прохладный вечер.

Я встаю — размять онемевшие ноги. За горою достывает закат. Над ним сгущается синева ночного неба. Послушная мечта уносит меня далеко, к родному дому…

Вот предо мною далёким видением возникает Кардоникский лес, где в детстве, впервые, я слушал шум старых чинар, крик диких птиц, брачную песню оленя.

Там я полюбил громады заснеженных гор, их недоступность, там слушал чудесную музыку живой природы и, отправляясь в жизнь, унёс с собою вечную любовь к ней, страстное желание познать её.

Я ушёл далеко от кавказских хребтов и могучих южных лесов, но живу до сих пор их заповедным наказом…

— Ну вот и готовы лапти, — возвращает меня к действительности Василий Николаевич, — отплясать, что ли, на радостях!

Он вешает лапти на сучок, укрывает телогрейкой Глеба, и мы ложимся спать…

Утро. Солнце уже поднялось над горами, мягко греет землю. Над рекой висит лёгкий редеющий туман. Василий Николаевич готовит завтрак. Глеб, лёжа на хвойной подстилке, по-детски лениво