Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

— Нет здесь воздуха, — сказал больной слабым и едва слышным голосом. — Здоров он и свеж на чистом поле, где, бывало, гулял я в свои цветущие годы; но жарок он, душен и сперт в этих стенах. Я не могу дышать им.

— Мы дышали им вместе, старый товарищ, много лет и много зим, — сказал старик. — Успокойся, мой друг.

Наступило кратковременное молчание, и тем временем мистер Пикквик подошел к постели в сопровождении мистера Рокера. Больной притянул к себе руку своего старого товарища и дружески начал пожимать ее своими руками.

— Я надеюсь, — говорил он, задыхаясь, таким слабым голосом, что предстоящие слушатели должны были склонить свои головы над его изголовьем, чтобы уловить неясные звуки, исходившие из этих холодных и посинелых губ, — надеюсь, милосердный Судья отпустит мне мои прегрешения, содеянные на земле. Двадцать лет, любезный друг, двадцать лет страдал я. Сердце мое разрывалось на части, когда умирал единственный сын мой: я не мог благословить его и прижать на прощанье к своему родительскому сердцу. Страшно, ох, страшно было мое одиночество в этом месте. Милосердный Господь простит меня. Он видел здесь на земле мою медленную и тяжкую смерть.

Наконец, больной скрестил свои руки и старался произнести еще какие-то звуки; но уже никто более не мог разгадать их смысла. Затем он уснул, и отрадная улыбка появилась на его устах.

Зрители переглянулись. Тюремщик склонил свою голову над изголовьем и быстро отступил назад.

— Вот он и освободился, господа! — сказал мистер Рокер.

Освободился… да: но и при жизни он так был похож на мертвеца, что нельзя точно сказать, когда он умер.

Глава XLV. Трогательное свидание между Самуэлем Уэллером и его семейством. Мистер Пикквик совершает миниатюрное путешествие в сфере обитаемого им мира и решается на будущее время прекратить с ним всякие отношения

Через несколько дней после своего добровольного заточения, мистер Самуэль Уэллер, убрав с возможным комфортом комнату своего господина и усадив его за книгами и бумагами, удалился на тюремный двор, чтобы провести часок-другой-третий в таких удовольствиях, какие только могли быть возможны в этом месте. Было превосходное утро, и мистер Уэллер счел благоразумным, что, при настоящих обстоятельствах, ничего не могло быть отраднее, как пить портер на открытом воздухе, при ярком блеске солнечных лучей.

Приведенный к этому счастливому умозаключению, Самуэль отправился в буфет, взял кружку пива, выхлопотал листок газеты за прошлую неделю, вышел на тюремный двор и, усевшись на скамейке, предался своим наслаждениям методически и систематически, как практический философ, понимающий цену жизни.

Прежде всего он выпил глоток пива, потом взглянул на окно и бросил платоническую улыбку на молодую леди, чистившую картофель. Затем он развернул газету и старался уложить ее таким образом, чтобы выставить наружу отдел полицейских известий, и так как при этой операции встретились довольно значительные затруднения со стороны сильных дуновений ветра, то мистер Уэллер проглотил еще один глоток крепительного напитка. Затем он прочитал ровно две строки из газетного листка и приостановился для того собственно, чтобы полюбоваться на двух молодцев, игравших на площадке в ракетки. Когда первая партия этой игры приведена была к окончанию, мистер Уэллер провозгласил: «Очень хорошо!» одобрительным и поощрительным тоном и окинул торжественным взором всех зрителей, желая удостовериться, согласны ли они были с его мнением насчет искусства забавляющихся джентльменов. Это повлекло за собой необходимость возвести глаза на окна, и так как молодая леди по-прежнему продолжала сидеть на своем месте за картофельной шелухой, то уж из одной учтивости надлежало подмигнуть ей и выпить в честь ее другой глоток пива, что и выполнено было с отменной вежливостью учтивого кавалера. Затем, бросив сердитый взгляд на одного мальчишку, имевшего нескромность следить за всеми этими движениями, Самуэль перебросил одну ногу на другую и, взявшись за газету обеими руками, принялся читать весьма внимательно и серьезно.

Едва только углубился он в это многотрудное занятие, как ему показалось, будто кто-то вдали произнес его собственное имя. И он не ошибся: фамилия Уэллера быстро переходила из уст в уста, и в несколько секунд весь воздух огласился этим громогласным звуком.

— Здесь! — проревел Самуэль богатырским голосом. — Что там такое? Кому его надобно? Кто спрашивает мистера Уэллера? Не пришла ли эстафета с известием, что загорелся его загородный палаццо?

— Кто-то вас спрашивает в галерее, — сказал человек, стоявший подле.

— А вот присмотрите-ка, любезный, за этой бумагой и пивцом, слышите? — сказал Самуэль. — Я пойду. Какого они шума наделали!

Сопровождая эти слова легким щелчком по голове вышеозначенного молодого человека, продолжавшего бессознательно визжать изо всей силы: «Уэллер!» — Самуэль быстро перебежал через двор и углубился в галерею. Первым предметом, обратившим на себя его внимание, был его собственный возлюбленный родитель, сидевший со шляпой в руках на нижней ступени лестницы и продолжавший через каждые полминуты кричать густым и громким басом: «Уэллер! Уэллер!»

— Что ты ревешь? — сказал Самуэль, когда родитель его еще раз собрался повторить с особенной энергией это знаменитое имя. — Ведь этак, чего доброго, ты лопнешь от надсады. Ну, чего тебе надобно?

— Эгой! — забасил старый джентльмен. — А я уж думал, друг мой Сэмми, что нелегкая унесла тебя гулять в Регентовский парк.

— Полно, полно, — сказал Самуэль, — нечего тут издеваться и подтрунивать над несчастной жертвой барышничества и скупости. Что ты сидишь здесь, выпучив глаза? Я ведь не тут квартирую.

— Ну, брат, Сэмми, если бы ты знал, какую потеху я состряпал для тебя, — сказал мистер Уэллер старший.

— Погоди на минуточку, — сказал Самуэль: — ты весь выбелился, как алебастр.

— Ну, оботри меня, мой друг, хорошенько, — сказал мистер Уэллер, когда сын принялся вытирать его спину. — Хорошо еще, что я не надел сюда праздничного платья, хотя бы для такого веселья не мешало…

Так как на этой фразе мистер Уэллер старший обнаружил несомненные признаки наступающего припадка судорожного хохота, то Самуэль принужден был остановить его.

— Да угомонишься ли ты, — воскликнул мистер Уэллер младший. — Что это тебя так подмывает?

— Ах, Сэмми, друг ты мой любезный, — сказал мистер Уэллер, вытирая пот со своего лба, — мне, право, кажется, что на этих днях меня хлопнет паралич от этого старческого припадка. Будь ты тут хоть каменная стена, а хохот все-таки проберет насквозь.

— Да что такое случилось? — сказал Самуэль. — Добьюсь ли я, наконец, что у тебя засело в голове?

— Угадай-ка, любезный, кто теперь пришел со мною? — сказал мистер Уэллер старший, отступая назад шага на два.

— Пелль? — сказал Самуэль.

Мистер Уэллер отрицательно покачал головой, и красные щеки его раздулись в эту минуту страшнейшим образом от усилия подавить припадок судорожного хохота.

— Пестролицый джентльмен, может быть? — сказал Самуэль.

Мистер Уэллер еще раз отрицательно тряхнул головой.

— Кто же? — спросил Самуэль.

— Мачеха твоя, Сэмми, мачеха!

Хорошо, что мистер Уэллер старший произнес, наконец, этот ответ, иначе раздутые щеки его неизбежно должны были бы лопнуть от неестественного напряжения.

— Мачеха твоя, Сэмми, — сказал мистер Уэллер, — и с нею красноносый друг ее, жирный толстяк, Сэмми. Го! Го! Го!

И с этими звуками судорожный припадок старого джентльмена обнаружился в исполинских размерах. Самуэль закинул руки назад и бросил теперь на своего родителя самодовольную улыбку.

— Они пришли поучить тебя малую толику, друг мой Сэмми… предложить тебе наставления по нравственной части, — сказал мистер Уэллер, вытирая свои глаза. — Смотри, брат, ты не проболтайся насчет этого кредитора, что упрятал тебя, Сэмми.

— A разве они ничего не знают об этом?

— Ничего, Сэмми, ничего.

— Где они теперь?

— В покойчике, друг мой Сэмми, — отвечал мистер Уэллер старший. — Попробуй-ка завести этого красноносого пастыря в такое место, где нет крепительных напитков: нет, Сэмми, не таковский человек он, Сэмми. И уж если бы ты знал, какую уморительную поездку мы учинили сегодня поутру от нашего жилища! — продолжал мистер Уэллер, получивший, наконец, способность выражаться определительно и связно. — Я заложил старую пегашку в тот маленький кабриолетик, что достался нам в наследство от первого супружника твоей мачехи, и для пастыря было тут поставлено креслецо, чтобы, знаешь, сидеть-то ему было повальяжнее. Вот ведь что! И уверяю тебя родительским словом, друг мой Сэмми, что к подъезду нашего домика мы принуждены были поставить ручную лестницу, для того, видишь ты, чтобы пастырь взобрался по ней на свою сидейку в кабриолете. Вот оно как.