Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

Кучендаевым привезли две трехтонные машины. Когда сено свалили, Аннычах зарылась в него с головой и долго лежала. Наверно, так пахнут лесные поляны и широкие енисейские, обские, волжские, камские луга, которые каждую весну заливает водой. Запах сена манил ее вдаль, как облака, как зов перелетных птиц: что сидишь дома? Полетим с нами! Посмотрим горы, леса, реки, города. На земле много хорошего.

Тойза отделила несколько клочочков сена и развесила по всем комнатам.

— Чай, прямо чай, — нахваливала она, переходя от одного клочка к другому и принюхивалась. — Что ни дальше, то вкусней кажется. Неужели у нас выросло такое? И много?

— Море. Некуда складывать, — рассказывал Урсанах. — А все вода сделала, наука.

Он завел новый обычай: утром, до всех дел, и еще раз вечером обязательно выйти на курган, под веющий с покосов ветер, и подышать сеном.

Сену радовались, как солнцу в полярных странах, когда после долгого зимнего мрака оно впервые всплывает над горизонтом.

С болтовни о приданом неугомонная старушонка портниха перескочила на поучения:

— Невестушка, чего букой ходишь? Так, милая, не мудрено и разонравиться. Тебе, женишок, тоже довольно играть в молчанку. Весели ее, развлекай! Не похороны ждут вас, а свадебка.

Эпчелей и сам видел, что Аннычах резко переменилась — ни смеха, ни улыбки, и слова будто все на счету, — притихла, как сонная. А почему случилось это, что может развеселить ее, — не знал. На речи он был не мастер, скачки верхом девушка разлюбила, даже обучением Игреньки занималась реже, чем нужно.

На работу она не ездила, была в отпуске, но табунщики постоянно навещали ее то за советом, то рассказать новости. Однажды пришел Смеляков и похвалился, что заарканил волчицу.

— Во сне, — начал смеяться Эпчелей, — или сперва застрелил, а потом сунул в аркан.

Смеляков, круто повернувшись, убежал к табунщицкому бараку. Минут через пять он появился снова, верхом.

— Эй, кто не верит, выходи!

Все из дому высыпали на улицу. У Смелякова на аркане была мертвая волчица. Эпчелей придирчиво осмотрел ее, но пулевых ран не нашел.

— Ай да Коля! — зашумели вокруг него табунщики.

Аннычах тормошила за плечи:

— Расскажи, расскажи!

— Отпусти сперва, не то я откушу себе язык, — проворчал табунщик, хмуря брови, затем пустился рассказывать: — Ну, вижу раз и два, что у меня появилась эта помощница, — он ткнул волчицу сапогом. — И хитрая же: все от холмов, от камней подходит. Обернусь к ней лицом, значит заметил, — и шмыг в каменье. Тогда я перегнал косяк в чистую степь. Жду. Наутро пришла. «Ну, говорю, Мама-Мамочка, выручай! Не убьем — быть нашей бригаде на черной доске». И погнался за волчицей. Она удирать. Только — шалишь, до холмов теперь далеко. Летим. Ветер насквозь продувает меня. Мамочка ходкая, а волчица голодная, слабая. Догоняем. Как, думаю, брать ее? Из ружья промажу: в седле тряско. Попробую арканом, бросать я его навострился, и Мамочка на волков привыкшая. Развернулся и бросил. — Тут Смеляков широко взмахнул правой рукой, как делают это, бросая аркан. — Волчица хоп аркан в зубы и зажала. А Мамочка как даст в сторону, как рванет волчицу арканом — та и перевернулась кубарем. У нее, знать, все кишочки перепутало, выпустила она аркан и пошла заметно тише. Я подмотал его и снова бросил. На третий раз поймал, и так ловко — через самое брюхо. Летим мы обратно к косяку. Волчица свернулась в калач, грызет аркан. Да не успела перегрызть, уторкали мы ее скоро: степь там с камешником, твердая.

— Коля, Коля! — Аннычах вновь начала тормошить Смелякова: — Какой же ты у меня молодец! А волк, а волчата есть у нее?

— Ой, затрясешь, откушу язык, — смеялся табунщик. — Уже откусил.

Все склонились над волчицей. Она была молочная — значит есть волчата.

— И около наших косяков. Надо делать облаву. Коля, Коля, сегодня же пошли ко мне Боргоякова! — волнуясь, говорила Аннычах.

Глядя на нее, опять быструю, нетерпеливую, с засверкавшими глазами, Эпчелей радостно подумал: «Вот она что любит. Ладно, устроим ей потеху».

В тот же день он поговорил с Лутониным, Урсанахом и Орешковым; решили сделать большую облаву на Каменной гриве, откуда особенно донимали волки.

Сначала неприметно, по одному, вышли стрелки и затаились среди курганов, в котловине, куда предполагалось выгонять волков; потом с криками, лаем, ревом моторов хлынули на Каменную гриву с трех сторон конные загонщики, собаки, машины.

Эпчелей и Аннычах ехали краем котловины, в которой засели стрелки. На этот раз лучший охотник не взял почему-то ни ружья, ни аркана, был с одной плетью. Он внимательно оглядывал холмы, курганы. Вот из распадка в котловину выскочил волк, немного погодя другой, третий. Началась пальба.

Крепко, до окаменения всего лица, Эпчелей стиснул зубы и взял на изготовку плеть. Он стоял неподвижно, в струнку, как часовой, только глаза быстро перебегали, следя за кем-то увертливым. Вдруг меж ближайших курганов мелькнул волк. Эпчелей крикнул: «Аннычах, за мной!» и взмахнул плетью. Огромным прыжком рванулся конь. Аннычах тоже взмахнула плетью, и ее конь сделал такой же прыжок.

Впереди — волк, за ним — Эпчелей, сзади — Аннычах. Со всех сторон были люди, слышалась пальба, крики. Волк, не зная, куда бежать, засуетился, и Эпчелей быстро догнал его. Плеть в руке Эпчелея сделала широкий, свистящий круг и выхватила из шкуры волка клок шерсти. Волк прянул к горлу коня. Тот взвился на дыбы. За всем, что началось дальше, Аннычах не успевала следить: оскаленная волчья морда мелькала то у головы коня, то около Эпчелея, конь ходил на дыбах, бил передними ногами, плеть свистела и хлопала, кто-то свирепо рычал, скрипел зубами.

Волк наконец понял, что враги неуязвимы, и снова кинулся удирать. Но плеть хлопала его по хребту, по бокам, скоро у волка начал вихляться зад, отнялась нога, удрать было невозможно, и он прижался спиной к плите кургана.

— А-а, стервюга!.. — прохрипел Эпчелей, останавливаясь перед ним. — Теперь ты получишь за все. Аннычах, иди ближе! — и когда девушка подъехала: — Угости- ка его!

Она отказалась.

— Да не бойся! Не кинется. Он теперь знает эту штуку, — и крутанул плетью.

Девушка отмахнулась. Тогда Эпчелей повернулся к волку:

— Ну, выкладывай душу!

Плеть падала с глухим стуком: в конец у нее был зашит увесистый свинцовый шарик. Волк так извивался, так широко открывал пасть, в глазах у него сверкал огонь такой ненависти, а Эпчелей так оскалил зубы, его лицо исказилось в таком злорадстве, что Аннычах охватил ужас.

— Перестань! — крикнула она.

— Отпустить? — и Эпчелей захохотал. — Го-го-го… Он покажет.

— Добей сразу!

— Он не торопится подыхать.

Тогда Аннычах повернула коня и поехала к Каменной гриве, где стрелки и загонщики уже закончили охоту. Позади непередаваемо страшно сразу и взвывал, и рычал, и хрипел волк, хлопала плеть, Эпчелей при каждом ударе вскрикивал:

— Отдавай душу! Отдавай скорей, дьявол!

Вечером на терраске и во дворе Кучендаевых долго толпился народ. Говорили об охоте. Одни расспрашивали, другие рассказывали, третьи спорили, иные подшучивали над неудачниками.

— А что же ты, Эпчелей, молчишь? — спросила Тойза. — Никого не убил?

— Да, да!.. Слушаем! — раздались голоса.

Эпчелей вопросительно поглядел на Аннычах: может быть, она хочет рассказать, как разделался он с волком? Но девушка не выказала желания.

Не будучи речистым, Эпчелей изобразил охоту действием: размахивая рукой, точно бил плетью, вскидывал голову, как делали волк и конь, скрипел, цокал зубами, рычал с подвывом.

— Интересно, — сказал Смеляков, не видавший такой охоты.

— Нисколько, — возразила ему Аннычах. — И совсем не нужно. Убить сразу — понятно: миловать волков но приходится. А выбивать душу по капле — пускай он волк — все равно ни к чему. И тут же конь. Зачем ему терпеть лишний страх? Это не охота, — и она осуждающее потрясла головой.

Стояла такая жарынь, что даже по ночам, через толстые подошвы сапог, ноги чувствовали теплоту земли. Котловины, холмы, курганы заволокло неподвижным белесым маревом, в сухости которого все звуки делались глухими и бескрылыми, как в вате. Песни, ржанье, крики уже не перелетали с холма на холм, поднимая эхо, а бессильно падали и умолкали, едва родившись. Люди, кони, брички двигались по пыльным дорогам, точно по экрану немого кино. Слышалось только жужжанье оводов, напоминающее однообразную жалобу отдаленного вентилятора. Оводов расплодилось несметные тучи, неотступно, как дыханье, как запах, следовали они за табунами; единственное спасение от них было в воде.

Угнетаемые оводами, зноем, жаждой, дальними переходами в поисках съедобной травы, кони стали раздражительны, драчливы, злы.