Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заседлав Гнедого — этот считался его укрючным конем, — Олько выехал на ловлю. Вороной быстро понял, что подбираются к нему, и не полез в гущу табуна, как глупый дичок, а выбежал из него сам, не дожидаясь, когда понудят, и помчался в холмы, подальше от смирительного столба. Полдня гонялся Олько, измочалил о Гнедого весь бич и ничего не добился; Вороной, точно издеваясь, бежал совсем близко, но все-таки чуть дальше, чем может достать аркан.
На другой день, когда истомленный жаждой табун пришел к озеру, его загнали в раскол. Но и там поймать Вороного оказалось не просто; он хорошо запомнил все уроки, какие преподала ему укрючная служба: если кони, завидев аркан, кидались врассыпную, Вороной лез туда, где было погуще; если оказывался в одиночестве, то низко-низко опускал голову, — и аркан не мог зацепить ее.
У раскола толпились табунщики. Кучендаев посмеивался и покрикивал:
— Как тебе не стыдно, Олько: не можешь поймать такого одра!
Табунщик не оправдывался, не обижался: насмешки были заслужены; он вспотел, устал, руки дрожали. Наконец Кучендаев пожалел его и скомандовал:
— Боргояков, помоги!
Тот заскочил в раскол и кинул в Вороного свою широкополую шляпу. Испуганный конь прянул на дыбы, и аркан схватил его за шею.
— Теперь наш! — крикнул Олько.
И Вороной будто рассудил так же: когда надевали узду, седло — противился недолго, а через неделю стал для Олько послушным, ретивым помощником, как прежде.
Из-за того, что косячник Буян попал в изолятор, его косяк расформировали, и теперь Олько назначили к отборному табуну вместо Эпчелея.
7
Пришло время готовить коней для сдачи в армию. Все табуны жеребчиков, которым исполнилось по три года — призывной возраст, — потребовали в Главный стан «на обтяжку». В таком случае коней стараются утомить. Почти сотню километров Олько вел табун, не давая ему ни отдыха, ни кормежки, ни питья. На Главном стане табун загнали в раскольный баз.
Захлопнулись крепкие из березовых слег ворота. Олько с напарником помахали табуну шляпами и уехали отдыхать. Томимые голодом и жаждой кони кружились вдоль изгороди, не догадываясь, что у нее нет конца. А за нею, совсем рядом, раздражающе ярко зеленела молодая трава: недавно прошли дожди. Из Главного стана доносились людские голоса. По дороге, хорошо видной от база, все время двигались пешеходы и всадники. Но никто не желал освободить попавший в беду табун.
Вот наконец вспомнили: приехал Олько, его напарник и еще табунщики.
Харат — конь Эпчелея, шагавший впереди табуна, растянувшегося вереницей, остановился, поднял над загородкой голову и заржал.
— Здравствуй, дружок, здравствуй! — Олько приподнял шляпу.
Конь заржал снова, уже с некоторой мольбой.
— Не глянется здесь. Хочешь сахарку? — Олько положил на ладонь сахарный кубик и протянул руку сквозь загородку. — Иди бери!
Харат не двигался. Уже больше двух недель ухаживал за ним табунщик, но не мог сломить подозрительности. Коню так запомнилась рука Эпчелея, что и всякая другая вызывала у него трепет.
— Не желаешь из рук, все гордишься? Ну, гордись! Гордись — и живи без сахару. Мне надоело подлаживаться к тебе. — Олько спрятал сахар в карман и отошел к лиловому вагончику, куда начали прибывать другие работники: Лутонин, Орешков, Урсанах, ветеринар, кузнец.
Подъехала бричка, полная недоуздков, веревок, арканов.
— Ну, что ж, начнем? Все готовы? — спросил Орешков.
Перешли к базу. Урсанах глянул на табун, который опять кружился вдоль изгороди.
— Животики хорошо, хорошо подобрало, — и повернулся к табунщикам: — Вали, ребята!
Табунщики скинули лишнюю одежду, шляпы — при такой работе, как «обтяжка», ни один фокусник не удержит шляпы на голове, — подтянули потуже пояса, надели рукавицы. Олько перемахнул через изгородь в раскольный баз. Табун отхлынул в дальний угол и сбился так плотно, что стал как бы одним огромным телом с двумя сотнями голов.
Олько распахнул ворота между всеми отделениями раскола и пошел на табун, вызывая:
— А ну, кто смелый? Кто первый? Харат, где ты?
Конь был в углу прижат к загородке всей испуганной массой табуна.
— Э, вон где… Так не годится. Поля топтать — лучше тебя нету, а позвали в армию, так в самый тыл забрался! Иди-ка, иди, дезертир лохматый!
Олько наступал. Табун хлынул в противоположный угол, при перебежке группа коней в пяток заскочила в другое отделение, там их пугнули, и парочка перешла в третье, этих снова пугнули, и дымчатый конь шагнул в станок. За конем тут же закрылась крепкая сплошная дверь. Олько перемахнул через изгородь обратно, подошел к станку и церемонно поклонился дымчатому:
— Мое почтенье! Что уставился? Не узнаешь? Это я — Олько, твой табунщик. Куда же попал ты? Ай-яй!
Дымчатый топтался, ежился, вздрагивал и быстро-быстро поводил расширенными одичалыми глазами. В станке тесно, как ни встанешь — упираешься в двери, чуть глубже вздохнешь — бока касаются стенок. А рядом вольная душистая степь, прямо в ноздри веет прохладный ветер с запахом молодой травы, щекочет уши, ласково шевелит хвост, гриву. И конь начал пробовать боками, грудью, крепки ли двери, стенки, нет ли где выхода.
— Все никак установиться не можешь, все не по тебе? — сказал кузнец, которому надоело ждать, когда успокоится конь. — Так и быть, поможем, — и тяжелой жесткой ладонью хлопнул дымчатого по крупу: — Шаг вперед!
Конь рванулся и ударился грудью о дверь, отскочил назад — ударился о другую дверь, качнулся вбок — стукнулся о жердяную стенку, тогда, охваченный яростью, вскочил на дыбы и увидел, что сверху станок не закрыт, есть выход в степь, в ветер, на сочную траву. Он храпнул, затрепетал весь, подпрыгнул и уцепился передними копытами за верхнюю жердину.
— Молодец! — зашумели вокруг станка люди. — Будешь возить командира.
Стоя на одних задних ногах — свечкой, конь свирепо бил передними по верхней жердине станка. Кузнец том временем выхватил из-за пояса маленький, железный, топорик и большой, деревянный, молоток; топорик он ставил на слишком отросшее заднее копыто и быстро ударял по обушку молотком. От копыта отлетали дугообразный темно-серые стружки. Почуяв прикосновение, конь резко отдернул ногу, пошатнулся и упал. Но тут же вскочил и ударил ногой в сторону кузнеца. Копыто стукнулось о жердь. Наконец-то враг найден! — и конь начал бить вправо, влево. Крепкий станок задрожал, жерди застонали.
— Отобьешь ноги, дурак! — крикнул коню Урсанах. — Сползут копыта.
Десятка два свирепых ударов сделал конь, затем боль в ногах стала сильней его ярости, он затих и опустил голову. Тут Олько мгновенно надел на него крепкий, из двойного ремня, недоуздок и привязал к нему аркан, а кузнец подрубил копыта.
Открылась дверь. Дымчатый вылетел из станка на луговину и пошел большими скачками. Ему казалось, что он свободен, и вдруг что-то сильно дернуло назад. Это сделал аркан, за который крепко держались четыре человека.
Конь бешено крутил головой, ходил на задних ногах, несколько раз падал, бил по аркану передними ногами, но кончилось все тем, что его подвели и коротко прикрутили к коновязи. Он почти задевал губами бревно.
Вторым в станок забежал сивый. Этот проделал все, что и дымчатый, а свечек поставил даже больше, — но и сивый очутился у коновязи.
Потом в станке оказался Харат.
— Ну, приятель, как мы с тобой… воевать будем или миром обойдемся? — сказал Олько.
Громко фыркая, Харат обнюхивал дверь, жерди и пол станка, усыпанный пахучими обрубками копыт.
— Привыкай, привыкай! — говорил Олько, распутывая аркан. — Страшного ничего нету, ровно ничего, — и положил коню под ноги сахарный кубик.
Харат склонил голову. Но лишь Олько занес недоуздок и коснулся челки, конь съежился в ком, затем прыснул по-кошачьи и выскочил из станка на луговину.
— Вот это конь, всем коням конь! — сказал кузнец, запихивая топорик и молоток за пояс. — Стало быть, покурим.
Четыре табунщика взвились в седла и поскакали за беглецом.
— Видать, насолил ему Эпчелей, — заговорил, крутя головой Орешков. — Подумать только, — почти год исправно работал укрючным, и вот сразу: не хочу ни узды, ни седла, даже сахар не берет.
Урсанах отошел в сторону: пусть ни в чем не виновата его Аннычах, но все-таки из-за нее отставлен от дела, пропадает для завода лучший наездник и укротитель Эпчелей. Это было горько. Как пригодился бы он здесь!
Беглец кидался на холмы, в распадки, хитрил, увиливал, но не родилось еще коня, который ушел бы от четырех укрючных; его закружили и вернули в раскол, потом в станок. Сверху на станок набили дополнительный ряд жердей — больше не выскочит никакой прыгун.
И сколько ни боролся Харат, ему все-таки подрубили копыта и надели узду. Когда открыли станок, он спокойно вышел, остановился, набрал полную грудь воздуха и громко заржал. В ответ ему на соседних холмах раздался зов человека:
