Том 10. Воспоминания - Константин Михайлович Симонов

Вряд ли я могу сказать о Пабло Неруде что-то другое, чем могут сказать о нем другие его друзья.

Он был человеком прочных взглядов на прошлое, настоящее и будущее человечества, на людей труда и людей наживы, на мир и на войну, на друзей и врагов.

Он боролся за дело, в которое верил, – а верил он в коммунизм. Он много думал и немало страдал; радовался победам, сердился на ошибки и несовершенства; без колебаний говорил неприятную правду в глаза и стойко во все времена презирал ренегатов, особенно тех из них, кто, предавая, искал всеобщего сочувствия и публично драл на себе рубашки, предпочтительно на страницах буржуазной печати.

Таким я помню его – человеком политики и человеком долга, не искавшим для себя легких путей, искавшим верных.

За те почти четверть века, что я знал Пабло Неруду, жизнь на нашей планете преподносила коммунистам немало тяжелых неожиданностей. Эта четверть столетия была нелегкой для человека, сражающегося своим пером за идеи коммунизма, и упрощать в нашей памяти эту сложность было бы оплошностью.

За все эти нелегкие годы немало художников в мире испытали на себе соблазны так называемого третьего пути. Это происходило и потому, что путь к коммунизму оказался куда более долгим и тернистым, чем это представлялось вначале. Таким долгим, что на него может не хватить жизни. И таким тернистым, что на него может не хватить воли.

Я вспомнил об этом потому, что в острые минуты истории несколько раз слышал высказывания Неруды о современных, не столько странствующих, сколько мечущихся, рыцарях третьего пути.

Его высказывания отличались спокойной определенностью, свойственной человеку, уверенному в своей правоте. Неруда никогда не спешил поставить крест на том, кто заблуждался, и это было частью его веры в человека и в человечество. В то же время ничьи чужие сомнения и колебания, ничья политическая история, даже со всехсветным шумом выплеснутая в эфир и на страницы газет, не способны были вывести его из душевного равновесия, которое было частью его веры в себя и в свой путь в жизни и в искусстве.

О самых трудных вещах в жизни и в политике он говорил с какой-то медлительной твердостью, как человек, который обеими руками оторвал от земли огромную тяжесть раз и навсегда принятой на себя работы не для того, чтобы, дрогнув, бросить ее на полдороге, а для того, чтобы выжать ее до конца.

В Неруде жила непоколебимая вера в будущее. И это настолько же важно, насколько неотделимо от нашего представления о Неруде как о человеке, как о политике, как о поэте. Устойчивость этого представления подтверждена всей его жизнью и всеми его стихами. При всем огромном богатстве и многообразии его поэзии, подтверждения этой душевной твердости, этого устойчивого взгляда на будущее человечества можно найти, заглянув в каждую из его книг, будь то «Испания в сердце» или «Песня любви к Сталинграду», будь то «Всеобщая песнь», или «Птицы Чили», или «Четыре времени сердца»1.

Как и у каждого из друзей Неруды, сейчас, когда его нет, у меня одна за другой встают в памяти и встречи с его поэзией, и: встречи с ним самим. Их было много, этих встреч, начиная с той первой в 1949 году, когда он впервые приехал к нам в Москву, на стопятидесятилетний юбилей Пушкина. За год до этого, публично, в печати отхлестав по щекам за подлость и предательство тогдашнего чилийского диктатора Виделу2, Неруда ушел в подполье и, пренебрегая всеми опасностями, сначала работал там, в подполье, а потом нелегально перебрался из Чили в Европу.

В Москву на юбилей Пушкина приехал не только один из величайших современных поэтов Латинской Америки – приехал человек храбрый и стойкий, наделенный кроме дара поэзии не менее драгоценным даром гражданского мужества. Таким мы впервые встретили Неруду, таким он оставался в нашем сознании все эти годы, таким ушел из жизни.

Повторяю, вспоминается многое. Вспоминается Неруда-гость, когда он у тебя в доме, и Неруда-хозяин, когда ты у него в доме, там, в Чили, в двух шагах от океана. Вспоминается Неруда, меняющийся в знак братства рубашками, и Неруда, читающий стихи, и Неруда, слушающий стихи, и Неруда, пьющий красное грузинское вино, которое он любил, и Неруда, очень серьезно и в то же время чуть-чуть лукаво разговаривающий с детьми и терпеливо ожидающий, когда они рассмеются, поняв его переведенную на русский язык шутку, такую смешную и при этом сказанную с таким серьезным лицом.

Он не забывал даже в телеграммах передавать приветы знакомым детям, и не только детям, но и птицам, лягушкам, которые там пели и квакали, пока он шутил с детьми.

Увидев себя на общей фотографии с друзьями, он любил пририсовывать на фотографии те слова, которые, судя по выражению их лиц, могли бы сказать в тот момент друг другу он и его друзья. И фотография превращалась в забавный диалог.

Он мог сначала шутливо предложить встретиться «где-нибудь поближе от моего дома и подальше от атомной бомбы», а потом во время этой встречи говорить долго и серьезно как раз о том, от чего хотелось бы быть подальше, – об атомной бомбе и о том, что же все-таки нам, людям, следует сделать, чтобы она больше ни разу не упала ни на чью голову.

Он обладал той глубиной и цельностью натуры, при которой человека не заботит мгновенность перехода от самого серьезного и даже трагичного – к улыбке, к шутке, к иронии. Он шутил гораздо чаще, чем улыбался, но при этом в нем присутствовала удивительная способность буквально на полуслове перейти в разговоре к самым серьезным вещам, не откладывая этого ни на минуту. И сколько бы ни шутил на моей памяти Неруда, в моем ощущении где-то очень глубоко внутри он всегда оставался серьезен и даже чуть-чуть печален.

Неруда стал антифашистом в годы гражданской войны в Испании3. Дальнейшая логика борьбы с фашизмом в годы второй мировой войны привела его в ряды коммунистов4.

В послевоенные годы Неруда был одним из тех всемирно известных писателей-коммунистов, которые стояли у истоков движения борцов за мир5. И, вспоминая сейчас все этапы этого движения, которому теперь уже четверть века, невозможно представить себе его без имени Неруды, без его поездок и выступлений на всех континентах, и конечно же без его удивительных стихов, с их страстной верою в естественность мира и неестественность войны.

Конгресс миролюбивых