Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р. - Павел Фокин

Одна из ранних прекраснейших книг – „За волшебным колобком“, вышедшая еще в пору моего детства, полна такого безграничного удивления перед красотами мира, что она восхищает и богатством русского языка, и своей тонкой поэтичностью. Трудно представить себе, что в ту пору Пришвин был больше агрономом, чем писателем. „В специальной литературе, – пишет он в своей автобиографии, которую когда-то мне дал, – большое сочинение «Картофель в полевой и огородной культуре» и еще несколько брошюр и статей… В 1905 году я бросил навсегда агрономическую деятельность, отправился на Север и написал книгу «В краю непуганых птиц». После этого на следующий год был написан «Колобок»“.

Обе эти книги были посвящены путешествию по Крайнему Северу России и Норвегии – по местам, в ту пору столь малоезженным, что само путешествие по ним было делом далеко не легким. Прозрачный язык этих книг, какие-то свои, особые интонации сразу сделали Пришвина не похожим ни на кого из других писателей.

Михаил Михайлович говорил сложно, я бы сказал – дремуче. В речи его всегда было много боковых тропинок, так что не сразу разберешься, что к чему, но тропинки неизменно выводили к главному – к прославлению жизни и богатства мира, окружающего человека. Пришвина не раз упрекали в том, что в его книгах много места уделено природе, зверям, птицам и меньше места уделено хозяину всех этих богатств – человеку. В какой-то мере, если смотреть на книги Пришвина однобоко, это верно. Но именно в этом неповторимое его своеобразие, и все же боковые тропинки в его книгах, если хорошо вдуматься, выводят неизменно к главному – к прославлению жизни человека.

…Пришвин увлекался фотографией. Он снимал в заповедниках телеобъективом енотов и пятнистых оленей и по-детски радовался удачным снимкам. В этом большом бородатом человеке, в котором меньше всего было простоты, хранилось, однако, много милой и непосредственной детскости. Он умел восхищаться и удивляться даже простым вещам, иногда с опозданием узнанным им, и в его восхищении никогда не было ничего поддельного или нарочитого» (В. Лидин. Люди и встречи).

«М. Пришвин прекрасно владеет русским языком, и многие чисто народные слова, совершенно забытые городской литературой, для него живы. Мало этого, он умеет показать, что богатый словарь, которым он пользуется, и вообще жизнеспособен, что богатство русского языка доселе еще далеко не исчерпано.

К сожалению, М. Пришвин владеет литературной формой далеко не так свободно, как языком. От этого его книги, очень серьезные, очень задумчивые, очень своеобразные, читаются с трудом. Это – богатый сырой материал, требующий скорее изучения, чем чтения; отсюда много могут почерпнуть и художник, и этнограф, и исследователь раскола и сектантства» (А. Блок. Рецензия. 1909).

ПРОКОФЬЕВ Сергей Сергеевич

Композитор, пианист, дирижер. Оперы «Маддалена» (1911; 2-я ред. 1913), «Игрок» (по Достоевскому, 1915–1916), «Любовь к трем апельсинам» (по Гоцци, 1919); балет «Сказка про шута, семерых шутов перешутившего» (1915–1920); «Скифская сюита» (1916); «Классическая» (первая) симфония» (1916–1917), 1-й концерт для скрипки с оркестром (1920), балет «Ромео и Джульетта» (1935–1936), симфоническая сказка «Петя и волк» (1936) и др.

«Мне всегда представлялся некий сказочный образ: Прокофьев нашел клад, набрал себе драгоценностей, сколько мог, на всю жизнь и ушел, оставив вход свободным, – пусть всякий другой, кто может, пользуется открытым богатством! Поэтому влияние Прокофьева не подавляло творческую индивидуальность, как „скрябинизм“, а оплодотворяло ее…

И вот не Скрябин и не французские импрессионисты, а Прокофьев оказался главной мишенью для нападок „традиционалистов“.

…Прокофьев в этой ожесточенной борьбе чувствовал себя „как рыба в воде“. Всегда он был бодр, весел, жизнерадостен, абсолютно лишен какой бы то ни было рефлексии, весьма распространенной тогда среди молодежи, полон творческих идей и надежд на будущее. Всегда он поражал своей необычайной, какой-то легкой трудоспособностью и организованностью в работе и в жизни. Он все успевал делать – и неимоверно много сочинять, и в шахматы поиграть, и погулять, и повеселиться, и в гости пойти, всюду чрезвычайно охотно играя свои сочинения. Если его за них ругали, он ничуть не расстраивался, не обижался, не спорил, не относился свысока к непонимавшим слушателям, а играл свои произведения снова и снова (авось когда-нибудь поймут!)» (Ю. Тюлин. От старого к новому).

«Первые же слушатели прокофьевской музыки сразу разделились на два резко враждебных лагеря: восторженных ценителей и негодующих хулителей. Концерт из его произведений обычно вызывал столь же бурные рукоплескания, сколь и пронзительные свистки. Молодого автора это скорее забавляло, чем волновало; он шел спокойно, но решительно по своему пути, мало поддаваясь „веяниям мод“ и всяким превратностям судьбы.

Отпечаток мужественности, энергии, сосредоточенности, какой-то интеллектуальной неутомимости лежит на всей музыке Прокофьева. С первых же шагов он своим творчеством объявил войну позднему („запоздалому“) романтизму. Его не коснулись ни чары импрессионизма, ни соблазны Скрябина. Он был всегда одинаково чужд и чувственной изощренности, и потусторонней созерцательности. Голова его работала четко и ясно – никаких дурманов, никаких самообманов, никакой мистики, никакой теософии! Музыка его… как бы говорит: жизнь – превосходная, умная и прелюбопытная вещь, никуда от нее убегать не надо, сделаем ее еще более интересной!

…Прокофьев – великий мастер формы, и если отдельные куски произведения часто неравноценны и наряду с совершенно гениальными местами попадаются гораздо менее значительные („нейтральные“), то целое всегда оказывается идеально скомпонованным, а тем самым в значительной мере оправдываются и „нейтральные“ места.

Поразительны ритмы Прокофьева, мужественные, чеканные, острые и в то же время простые, почти квадратные, прочные, как гранит, несокрушимые, как сталь…

Особенности Прокофьева-пианиста настолько обусловлены особенностями Прокофьева-композитора, что почти невозможно говорить о них вне связи с его фортепианным творчеством…Игру его характеризуют… мужественность, уверенность, несокрушимая воля, железный ритм, огромная сила звука (иногда даже трудно переносимая в небольшом помещении), особенная „эпичность“, тщательно избегающая всего слишком утонченного или интимного… но при этом удивительное умение полностью донести до слушателя лирику, „поэтичность“, грусть, раздумье, какую-то особенную человеческую теплоту, чувство природы – все то, чем так богаты его произведения…